Аксаков с усилием поднял руку, снял погон, другой, сунулсебе под спину. Ох, как отозвалось во всем теле болью и стыдом!

Да ладно, а la guerre comme а la guerre! На войне как навойне…

Он повыше натянул шинель, скрывая гимнастерку. Снять погоныс нее уже не было времени – за дверью послышался топот.

Полог палатки откинулся. Вбежала молоденькая медсестра – нета, что приходила днем с врачом делать перевязку, а другая, очень испуганная,растерянная.

– Госпо-один оффицир? – спросила она по-русски, ужасновыговаривая звуки. И смотрела не на шинель Дмитрия, а на его лицо.

И его словно ткнул перст судьбы в ту минуту!

– Госпо-один оффицир? – переспросила девушка взволнованно.

Дмитрий решился.

– Не-е… я унтер, – протянул он, нарочно заговорив по-русски,а не по-немецки. – Офицер – вона он! – И кивнул в сторону Полуэктова.

Девушка позвала санитаров, те с безразличными лицами подошлик спящему Полуэктову и подняли носилки.

– Марш! Несите! – отчеканила девушка.

Его вынесли…

Дмитрий с усилием приподнял руку, прижал ко рту, сдерживаярвущийся стон – не то боли, не то торжества.

«Не все такие дурни, как эти, здесь многие знают наши знакиразличия, – уговаривал он свою надежду, которая так и захлестывала его. – Ониспохватятся. Его вернут. Или он очнется и поднимет крик. Его вернут. А менязаберут. Я попаду в плен…»

Но тут ему вдруг пришло в голову, что плен – чуть ли ненаилучшее средство избегнуть преследования Иванова и его шайки. Вообще-то кэтому средству он мог прибегнуть еще в самом начале войны, но оно просто непришло ему на ум, потому что даже в легкомысленной голове Дмитрия Аксакова былонесовместимо с понятием офицерской чести… вообще с жизнью!

Спастись ценой предательства Родины? Да ну нет же!

Он долго ждал, что Полуэктова вот-вот принесут обратно.Потом понял, что обман удался, – в лазарете стало тихо. Немцы эвакуировались сострашной быстротой, даже не стали сворачивать палатки.

«Нашим пригодятся, – злорадно подумал Дмитрий. – Трофеивсегда пригождаются!»

Кажется, это было его последней связной мыслью.

Боль в ноге усилилась и дошла до такой степени, что он почтине помнил, как в палатке появились русские санитары и сестры милосердия. Он непомнил, как его поднимали, заносили в санитарный поезд… иногда рядом мелькалоодно лицо, которое казалось ему знакомым, но Дмитрий не мог вспомнить, кто это.Он вообще мало что понимал, кроме того, что воришка Стеблов, поганец этакий,продолжает пускать в него ворованные пули и, кажется, от ноги уже вовсе ничегоне осталось.

Одни кровавые клочья.

И скоро в такие же клочья превратится весь он, ДмитрийАксаков…

* * *

– Сахар давай! Кусковой али по крайности песок! Песок давай!Песок! – орала, надсаживалась толпа.

– Да вон на Волге того песку хоть зажрись! – яростно крикнуллавочник.

Это была ошибка.

«Ох, зря он такое крикнул… – испуганно подумал Шурка. –Конечно, довели человека, однако ж разве тут люди? Толпа бешеная!»

– Зажрись?! – выскочила из этой и впрямь бешеной толпытощая, стервозного вида баба. Рванула с головы платок, под ним оказаласьраспатланная голова с жидкой, свалявшейся косицею, как если бы баба ее нечесала и не переплетала самое малое недели две, а знай круглые сутки елозилаголовой по комковатой подушке. – Зажрись?! Ну так сам зажрешься! А ну, –воинственно обернулась баба к толпе, – тащите сюда песочку! Сейчас мы егонакормим! Досыта! Так накормим, что не скоро проголодается!

Шурка тихо ахнул. Толпа вокруг одобрительно загудела.

Откуда ни возьмись выскочили два парня, причем в руках уодного и впрямь было ведерко с серым, мусорным песком.

«Где взяли? – мелькнула у Шурки мысль. – До Волги-то… Дажедо озер сормовских далеко, да и нету на них песка, травища по берегам…»

Однако деваться от очевидного было некуда: парень волокведерко с песком.

Вмиг лавочника стащили с крыльца, стиснули в десятке рук.

Безумные, что делают? Убийцы!

– Разевай пасть! – скомандовал парень.

Тощая баба, засовывая свою зачуханную косицу под платок,смотрела деловито, без куражу, как смотрит десятник на работу бригады.

– На щеки ему нажмите. Да голову, голову держите крепче,чтоб не мотал! – командовала она.

– Он же задохнется! – крикнул Шурка, но за ревом его никтоне услышал, только стоявшая впритирку к нему молоденькая беременная бабенкаодернула кофту на высоком животе и обратила к Шурке бессмысленно-счастливые глаза:

– И впрямь, задухнется! И-и, мамыньки мои!

Лавочник мычал, рвался, дергался… Чьи-то спины милосерднозаслонили от Шурки происходящее. Он метнулся было вперед, назад – но ни помочьлавочнику, ни хотя бы выбраться из гущи толпы было невозможно. Шурку словно быокольцевала гигантская многоглавая, скользкая змея – вся разница, что змеиныекровь и тело холодные, а тут так и шибало жаром со всех сторон. Но всяко невырваться – приходилось ждать, пока змеища расслабит кольца, пока окаменелые отвозбуждения тела насытятся жутким зрелищем, обмякнут, отпустят на волю.

Он только и мог, что вертел головой, наблюдал.

От наблюдений уже мутило – вот-вот наизнанку вывернет!

Второй день репортер «Энского листка» Александр Русанов(господин Перо) мотался по городу, преимущественно по Заречной его части, вкоторой то там, то сям вспыхивали один за другим сахарные или соляные бунты.Наверху в городе такого не было. Правда, какие-то бабы попытались было пооратьна Ново-Базарной площади, поколотить кулачками в ворота запертых лабазов, нотам в два счета оказался конный полицейский отряд и разогнал их, точно хорь –кур заполошных: молча, яростно, люто и безжалостно. Конечно, ни нагаек, ни,Господи спаси, оружия применять не пришлось: теснили конями, низко клонили кбунтовщицам белые от злобы усатые лица – этого оказалось довольно, чтобы бабыисполнились ужасом и с визгом понеслись по проулкам-закоулкам, частя:

– Ой, убили! Ой, спасите, православные! Ох, до смертиза-ре-за-ли!