Еремей сидел спокойно с книгой в своей квартире на Новом Свете, когда в дверь постучали, и в ту же минуту вошёл Владислав, с которым они не виделись с той встречи в аллеях.

Старик положил книжку и приветствовал его мягкой улыбкой.

– Где это вы были? – воскликнул он, взяв его за руку. – Я думал, что вы уже на меня гневаетесь, так давно мы не встречались.

– Меня не было в Варшаве, – отвечал, садясь, Владислав. – Исповедуя те взгляды, о которых вы знаете, потому что я вам в них признался, я, естественно, приступил к работе с другими, и не мог остаться бездеятельным. Я был в бою… я ездил по делам родины…

– И возвращаетесь, я надеюсь, с добрыми вестями? – спокойно спросил старик.

– Не буду вам лгать, – ответил молодой человек, – восстание распространяется, страна волнуется, но в целом каждый видит и чувствует, что это плохо.

– Я давно знал, что хорошо быть не может, – сказал старик, – вы начали борьбу, не будучи к ней готовы, пошёл один класс, а не весь народ… потому что весь народ не стоял на пике этой битвы на жизнь или смерть. Шляхта одряхлела, народ не созрел; вы имеете то, что в середине, а этого мало. Я боготворю горсть избранников, но что она может сделать? Пожалуй, только умереть.

– Увы! Может, вы были правы, – вздохнул Владислав, – не революции нам было нужно, а сильного народного восстания, а этого, вероятно, у нас не будет, несмотря на самые большие усилия. Честный народ есть, но он холодный, достойная шляхта есть, но по большей части изнеженная… посередине осталась горстка горячих людей, увы, ни умом, ни сердцем не равных… гиганты и пигмеи.

Еремей покивал головой.

– Да, – сказал он, – то, что героически пошло на мученичество, и то, что не ценило жизни, потому что она не много стоила. Почему вы меня не слушали? – прибавил он. – Не оружия, а добродетели нам было нужно очень много, больше, чем у наших врагов. И не следовало для святой борьбы использовать те средства, какие они используют для кощунственной, но великие, простые и чистые. Нам следовало не устраивать заговора, а громко исповедовать правду. Но это… вы скажете, старые и избитые вещи.

– Мы поднимаем себя сверхчеловеческими усилиями, – грустно шепнул Владислав, – отчаяние охватывает сердца тех, кто ещё жив. Уже сегодня видно, что мы распадаемся в страшную руину. Мы потеряли святость, идеал… то, что ещё не пролетело через это решето смерти, стоит всё меньше, с каждым днём всё больше не хватает людей.

– Это всё можно было предвидеть.

– Но всё-таки, – сказал Владислав, – нужно продержаться до конца; отступать сегодня и невозможно, и недостойно. Я пришёл к вам от имени родины вызвать к самопожертвованию и работе.

Удивлённый Еремей живо заёрзал.

– Меня? – спросил он. – Меня? Человека без веры? Меня, который на совершенно другой дороге хотел искать спасения родины? Меня, которого вы объявили врагом родины? Могли бы вы остаться холодным, когда лодку метает буря?

– Мне кажется, что сплю, такие удивительные вы рассказываете мне вещи, – воскликнул старик, – но я, согласно вашему понятию, открытый реакционер? Вы верите в революцию, когда я верю только в моральное исправление народа и спасение его через добродетель. Как же вы хотите, чтобы я приложил руку к работе против убеждений?

– Стало быть, для родины вы не хотите пожертвовать вашими убеждениями? – спросил Владислав.

Еремей улыбнулся.

– Есть вещи, которыми не жертвуют даже родине, – прибавил он. – Хотите, чтобы груша родила яблоко? Нет, – добавил он, – сейчас ещё нет для меня места у верстака. Жертвуется жизнь, но не идёт против голоса совести. Я отослал бы вас всех, не как русские, в Сибирь, в шахту, а в школу или в путешествие по миру. Не в Воронеж, Вятку и Тобольск, а в универститеты Парижа и Бельгии. Определённо то, что я не дал бы вам делать революцию. Вы сделали её как самую большую милость России; она гневается, но для неё ничто не могло быть более желанным, она обобрала нас, разогнала, и у себя предотвратила революцию надолго, хотя, может… приготовила её более страшной.

Правительство радуется, потому что не видит далеко, тем временем оно приобрело триумф и время… На наших шеях играет теперь в мариаш старый русский царизм с молодой социальной и демократической Москвой, строящей из себя патриотку; открыла она трефового валета и обязательно даст дупли.

Мы были глупцами, нашей ценой и кровью платя за их ставку, но так вышло. Мой совет: как можно скорее тушить пожар в доме, а когда у них разгорится… ждать и извлечь пользу.

– Но народная честь! – прервал Владислав. – Мы должны держаться.

– Однако Россия предпочитает победу над честью, которую потеряла в глазах Европы; но это другое дело, настоящая честь не полагается на то, чтобы биться без надежды победить, чести нет даже в победе… мы плохо понимаем честь народа. Если бы мы больше умели поступать по способу Макиавелли, или больше делать, как учит Христос, было бы лучше; мы хотели бы согласовать Макиавелли с Христом, а это невозможно. Но это пустая болтовня, – сказал Еремей, – вы знаете мой способ мышления, я не изменил его, потому что не могу иную кровь налить в мои жилы и другой мозг положить в череп… я есть и должен оставаться собой. Не пригожусь вам ни для чего.

Пасмурный Владислав молчал.

– Европа… – начал он робко мгновение спустя.

– Тихо, тихо с Европой, – ответил Еремей живо, – о её подлости вы узнаете позже, когда изгнанниками нигде не найдёте приюта, изголодавшиеся – хлеба, истощённые – работы, преследуемые – опеки, когда крикуны будут отталкивать побеждённых с отвращением и презрением; когда защитников свободы будут преследовать насмешками и высмеивать похвальную бедность. Это не те времена, когда под аплодисменты Европы Байрон шёл сражаться за Грецию. Нет! Нет! Торговля! Финансы и биржа, которые нами правят по милости денег, не по милости Бога, – сменили убеждения. Нужен мир, потому что бумаги упадут и торговля задержится, а хотя бы мир получить вместе с пощёчиной. О! Это ничего! Говорит вам Европа, что вы глупцы; оплёвывает могилы наших мучеником, повернётся задом, рассчитывая, сколько можно приобрести на курсах банкнот, когда нас дьяволы возьмут… вот, что думает Европа.

Он поднял глаза в небо и сказал почти со слезами:

– Горстка наших рассеявшихся будет умолять дать им воздуха, и народы ей откажут. Мы будем Гиобом народа, Лазарем пира богача… отвернуться от нас друзья и семья.

– Бога ради! Не пророчьте так страшно, – сказал Владислав. – Разве могло бы человечество пасть так низко?