Через несколько минут Миген внезапно нарушила его:

— Я думаю, вы тоже, как и все остальные, считаете меняужасной.

Меня это до того ошеломило, что я выпустил трубку изо рта.Трубка была пенковая, уже отлично обкуренная, а теперь она переломиласьпополам. Я разъяренно вскрикнул:

— Видите, что вы наделали!

Реакцию этой девочки просто невозможно предвидеть. Вместотого, чтобы обидеться, она расплылась в широкой улыбке.

— А я вас прямо — таки люблю.

У меня стало тепло на сердце. Нечто подобное, думается,человеку (и, скорее всего, совершенно зря) могла бы, если бы умела говорить,сказать его собачка. Мне пришло в голову, что у Миген есть что-то общее слошадью или собачкой. Определенно, она — не просто человеческое существо.

— Что вы сказали перед этой катастрофой? — спросиля, заботливо собирая остатки своей любимой трубки.

— Говорила, что вы наверняка считаете меня ужасной, —ответила Миген, но уже не тем тоном, что прежде.

— А почему это я должен так считать?

— Потому что так оно и есть, — хмуро сказалаМиген. Я резко прервал ее:

— Не будьте дурочкой!

Миген покачала головой:

— Вот именно. Я не дурочка, а люди только и считаютменя такой. Понятия не имеют, что я про себя знаю, какие они на самом деле, ивсе время ненавижу их.

— Ненавидите?

— Да, — сказала Миген.

Ее глаза, меланхолические, недетские, не моргая, глядели наменя. Это был долгий, невеселый взгляд.

— Вы бы тоже ненавидели людей, если бы были на моемместе, — проговорила она через минуту. — Если бы были никому ненужны.

— Вам не кажется, что у вас действительно немного ум заразум зашел?

— Да, — вздохнула Миген. — Люди всегда такотвечают, когда им говоришь правду. А это правда. Я никому не нужна и хорошознаю — почему. Мама меня ничуть не любит. Может быть, я напоминаю ей отца,который ужасно обращался с нею и, насколько я слышала, был порядочным негодяем.Только матери не могут говорить, что не хотят своих детей, и не могут уйти отних. Или съесть их. Кошки сжирают котят, если не хотят их. По-моему, это оченьмудро: никакой потери времени, никаких церемоний. А у людей матери должнысохранять своих детей и заботиться о них. Было не так уж плохо, пока меня моглиотсылать из Лимстока в школу — вы же видите, что мама не хочет ничего другого,как жить с отчимом и мальчиками — и только с ними.

— Мне все еще кажется, что это у вас чистоесумасбродство, — ответил я медленно. — Но, предполагая, что всказанном вами есть хоть крупица правды, почему вы не уйдете от них и неначнете жить самостоятельно?

Она странно, не по-детски улыбнулась мне:

— Думаете, что я могла бы пойти работать? Самазарабатывать себе на жизнь?

— Да.

— Каким образом?

— Можно было бы чему-то научиться. Стенографии,машинописи или бухгалтерии.

— Не думаю, что справилась бы. К таким вещам у меняникаких способностей. А кроме того…

— Что же еще?

Перед этим она отвернулась, а теперь снова медленноповернула голову ко мне. В покрасневших глазах стояли слезы. И голос у неесейчас был совсем как у ребенка:

— А чего я буду уезжать отсюда? Чтобы все было так, каким хочется? Я им здесь не нужна, а я останусь. Останусь всем назло. Сволочи!Свиньи! Я всех тут в Лимстоке ненавижу. Они все думают, что я — безобразнаядурочка! Покажу! Я им…

Это был детский глупо патетический приступ ярости. Я услышалчьи-то шаги по гравию за углом дома. Встаньте, — свирепо прошипеля. — Идите в дом — вот туда через гостиную. И бегом в ванную! Умойте лицо!Быстро!

Она неловко вскочила и проскользнула через французское окнов комнаты почти в тот же момент, когда из-за угла появилась Джоан.

Я сообщил Джоан, что Миген будет обедать с нами.

— Отлично, — ответила она, — Миген я люблю,хоть она и похожа на подкидыша, словно бы ее когда-то нашли на пороге виллы. Ноона занимательная.

До сих пор я почти не упомянул о канонике Калтропе и егожене. А ведь как он, так и его жена стоят упоминания. Своеобразные люди. Я ещене встречал человека такого же далекого от будничной жизни, как Калеб ДейнКалтроп. Его мир — это книги и рабочий кабинет. Зато миссис Калтроп всегдапрекрасно ориентировалась в любой ситуации. Хотя советы она давала нечасто иникогда ни во что не вмешивалась, для беспокойной совести городка она былачем-то вроде всеведущего господа бога.

Она остановила меня на Хай-стрит через день после того, каку нас обедала Миген. Меня удивило это — еще бы нет — потому что походка миссисКалтроп напоминала скорее бег, чем обычный человеческий шаг, что еще большеподчеркивалось ее бросавшимся в глаза сходством с гончей. А поскольку глаза еебыли всегда устремлены к какой-то отдаленной точке на горизонте, вам казалось,что человек, которого она в действительности ищет, где-нибудь милях в полутораперед вами.

— О! — сказала она. — Мистер Бертон!

Она произнесла это с легким оттенком торжества, как человек,решивший исключительно хитрую головоломку. Против того, что я и впрямь мистерБертон, возразить было нечего, и миссис Калтроп, отведя взгляд от горизонта,постаралась остановить его на мне.

— Не знаете, почему это я именно с вами хотелапоговорить?

Тут я ничем не мог помочь. Она стояла и хмурилась в глубокойрастерянности.

— О чем-то отвратительном, — добавила она.

— Прошу прощения, — ответил я удивленно.

— Ага! — воскликнула миссис Калтроп. —Анонимные письма! Каким образом они появились тут одновременно с вами?

— Ну, нет, — запротестовал я, — они тут былии до нас!

— До вашего приезда никто не получал тут никакиханонимных писем, — с укоризной произнесла миссис Калтроп.

— Получали, получали. Все это уже было в полномразгаре.

— О боже, — вздохнула миссис Калтроп. — Мнеэто не нравится!

Она стояла со взглядом, устремленным куда-то далеко, внеизвестное.

— Ничего не могу поделать, — сказала она, — уменя такое ощущение, что за всем этим прячется какое-то зло. Мы здесь не такие.У нас здесь есть и зависть, и злорадство, и фальшь, и всякие мелкие грешки — ноя не представляла, чтобы здесь был кто-то, способный писать эти анонимныеписьма. Нет, этого я не представляла. А меня это беспокоит, потому что я должнабыла бы знать.