На следующий день после похорон Николай Дмитриевич вместе сРодиславом и Андреем Бегорским уезжал в Москву.

– Тамара, – сказал Головин, обнимая осунувшуюся икак будто ставшую еще меньше ростом старшую дочь, – если тебе будет трудноздесь – возвращайся ко мне, будем жить с тобой вдвоем. Мы теперь с тобой обавдовые и всегда друг друга поймем. Я понимаю, у тебя здесь работа, свое дело,друзья, но если тебе покажется, что рядом со мной тебе станет легче, –знай: я всегда тебе рад.

– Спасибо, папа. Я вряд ли вернусь, но все равноспасибо, – ответила Тамара, глядя на отца сухими тусклыми глазами.

Люба осталась с сестрой еще на пару дней. Тамара держаласьстойко, совсем не плакала, постоянно делала что-то по дому, но Люба видела, чтомысли ее по-прежнему с мужем. Сестра то сыпала муку в кастрюлю с бульоном, товключала воду в ванной и не могла вспомнить, что собиралась делать, не топринять душ, не то постирать, не то просто умыться.

– Тома, как же ты будешь работать? – озабоченноспрашивала Люба. – Тебе нужно взять отпуск хотя бы на месяц, а лучше – надва, прийти в себя, хоть как-то восстановиться. Сейчас ты ни на что негодишься.

– Ничего, – отмахивалась Тамара, – ясправлюсь. Это я такая расслабленная, потому что ты рядом. Как только тыуедешь, я соберусь, возьму себя в руки и начну работать. Работа – хорошеелекарство, наверное, самое лучшее. Не волнуйся за меня, я справлюсь, я жеСтойкий Оловянный Солдатик, – она вымученно улыбнулась.

– Тома, – осторожно начала Люба, – тебе,наверное, теперь сложно будет высылать мне каждый месяц двести рублей. Гришибольше нет, тебе твои собственные доходы не позволяют…

– Глупости, – оборвала ее Тамара. – Моидоходы мне позволяют.

– Но…

– Любаня, ты пойми, – Тамара заговорила мягко ибудто даже просительно, – мне сейчас очень трудно. И еще долго будеттрудно. Мне нужно искать любые способы уцепиться за жизнь, будь то работа или простопомощь кому-то. А ты – не кто-то, ты моя сестра, единственная, младшая,любимая, и твои проблемы – это и мои проблемы тоже. Позволь мне поучаствовать вих решении. Если я буду знать, что должна кровь из носу заработать столько,чтобы прожить самой и отослать двести рублей тебе, я буду работать какпроклятая, без сна и отдыха, я буду думать только о работе, о своем салоне, освоем деле, и это меня сейчас спасет. Понимаешь? Если ты отнимешь у меня этизлосчастные двести рублей, я начну думать, что моя работа никому не нужна и ясама никому не нужна, вот была нужна Грише, а теперь его нет – и я не нужнаникому. У меня сейчас трудный период, как всегда бывает после потери близкого:пропадает мотивация. Зачем жить? Зачем работать? Зачем стремиться к успеху, кзаработку? Зачем все это, если в жизни больше нет самого главного? Все теряетсмысл, больше нет цели. Мне самой мало что нужно, и в принципе, все, что мненужно, у меня уже есть. Есть квартира, есть машина, есть мебель и одежда, накусок хлеба я заработаю, даже если буду трудиться спустя рукава, потому что емя мало, а работа моя стоит очень дорого. Ну и что мне останется, если я будузнать, что эти двести рублей больше не нужны? Я скачусь в пропасть – дажеглазом моргнуть не успею. Ты этого хочешь?

Этого Люба, конечно же, не хотела. И уезжала она из НижнегоНовгорода хотя и с тяжелым сердцем и с болью, но в то же время с уверенностью,что с сестрой все будет в порядке. Тамара справится.

* * *

Ворон рыдал, завернув шею и спрятав голову под крыло. Ветерлил горючие слезы, орошая Камня потоками холодного декабрьского дождя, которыйзамерзал на лету и, превращаясь в колючие снежинки, сыпался и забивался Камню вноздри и уши. Сам Камень хранил суровое молчание, изображал мужественность исудорожно глотал слезы, стараясь, чтобы друзья не заметили его слабость. Непристало рассудительному философу проявлять эмоции и всяческую мягкотелость.

– Бедный Григорий! – отчаянно всхлипывал Ветер,который, напротив, эмоций своих не стеснялся и проявлял их всегда весьма бурно. –Такой хороший был человек! И Тамару сделал счастливой, и людей делал красивыми,и вообще… У кого только рука на него поднялась? И Тамару жалко ужасно, я повашим рассказам представлял себе, какая она красивая, интересно одетая, моднопричесанная, со сверкающими глазами, с улыбкой, а теперь она стоит какмаленькая сгорбленная старушка! Просто сердце разрывается.

Ворон извлек голову из-под крыла и смахнул слезы, капающие склюва.

– Тамару ему жалко! – сиплым от рыданий голосомогрызнулся он. – Посмотрите на него, на этого жалельщика! А Любу тебе нежалко? Моя Любочка, по-твоему, что, с боку припека к этой трагедии? Мало ейсвоих проблем с Родиславом и его детьми, с Николашей, с соседом Геннадием и егосемейством, так еще на нее сваливаются овдовевшая и убитая горем сестра ивнезапно сломленный папаня. Ну куда ей еще и это? Откуда силы взять?

– Нашел кого жалеть, – простонал Ветер. – УЛюбочки твоей ненаглядной, между прочим, муж есть и двое детей, а у Тамарыникого. Никого! Ты хоть это понимаешь, чернокрылая твоя душонка? Она совсемодна остается, одна как перст, никому не нужная, одинокая и всеми брошенная.Скажи, Камешек! Чего ты молчишь? Скажи этому моральному уроду, кого тут надожалеть. Ты у нас в авторитете, как скажешь – так и сделаем.

Камень откашлялся, пытаясь настроить голосовые связки такимманером, чтобы друзья не услышали старательно подавляемых слез.

– Я не имею никакого морального права указывать вам,кого надо жалеть больше, а кого меньше, – неторопливо начал он. –Императивы в таком деле неуместны. Внесу лишь некоторые коррективы.

– Ну, запел, – недовольно протянул Ворон. –Ты будто лекцию в университете читаешь. Мы про человеческие чувства говорим, ибудь любезен использовать нормальную лексику, чтобы не создавалось ощущения,что мы участвуем в научной дискуссии.

– Ага, – тут же подхватил Ветер, – ты ужпопонятней говори, Камешек, образованность нам свою не показывай, а то у менялично может развиться комплекс неполноценности.

– Уроды, – проворчал Камень. – Вот ведьуроды, право слово. Мы о серьезном говорим, даже о грустном, а вам всехиханьки. Но если вам интересно мое мнение по обсуждаемой проблеме, то скажу,что насчет Тамары ты, Ветер, не прав категорически. Да, у нее нет детей, а теперьнет и мужа. Но у нее есть отец, с которым она, слава богу, помирилась, у нееесть сестра и племянники, у нее есть любимая работа и свой бизнес, и, в концеконцов, у нее есть друзья. И пассаж насчет того, что у Тамары никого нет, я непринимаю. Почему это она одинокая, никому не нужная и всеми брошенная? С чеготы это взял? Из рассказа Ворона это никоим образом не следует. Да, она горюет,да, ей больно, она потеряла близкого и любимого человека, но насчетброшенности, ненужности и одиночества – я не согласен. А вот кого на самом делеужасно жалко, так это старика Головина.

– Чего его жалеть-то? – удивился Ветер. – ОнГригория никогда особо не любил, сперва вообще за человека не считал, потомвроде примирился, но искреннего расположения к нему все равно не испытывал, тактолько, терпел. Так что для Головина смерть зятя – это и не утрата вовсе.