Б. в свою очередь попробовал поделиться советами со своимтоварищем, которому так подчинился в самом начале, но только напрасно сердилего. Между ними последовало охлаждение. Вскоре Б. заметил, что товарищем еговсе чаще и чаще начинает овладевать апатия, тоска и скука, что порывыэнтузиазма его становятся реже и реже и что за всем этим последовало какое-томрачное, дикое уныние. Наконец, Ефимов начал оставлять свою скрипку и непритрогивался иногда к ней по целым неделям. До совершенного падения былонедалеко, и вскоре несчастный впал во все пороки. От чего предостерегал егопомещик, то и случилось: он предался неумеренному пьянству. Б. с ужасом смотрелна него; советы его не подействовали, да и, кроме того, он боялся выговоритьслово. Мало-помалу Ефимов дошел до самого крайнего цинизма: он нисколько несовестился жить на счет Б. и даже поступал так, как будто имел на то полноеправо. Между тем средства к жизни истощались; Б. кое-как перебивался урокамиили нанимался играть на вечеринках у купцов, у немцев, у бедных чиновников,которые хотя понемногу, но что-нибудь платили. Ефимов как будто не хотел изаметить нужды своего товарища: он обращался с ним сурово и по целым неделям неудостоивал его ни одним словом. Однажды Б. заметил ему самым кротким образом,что не худо бы ему было не слишком пренебрегать своей скрипкой, чтоб не отучитьот себя совсем инструмента; тогда Ефимов совсем рассердился и объявил, что оннарочно не дотронется никогда до своей скрипки, как будто воображая, чтокто-нибудь будет упрашивать его о том на коленях. Другой раз Б. понадобилсятоварищ, чтоб играть на одной вечеринке, и он пригласил Ефимова. Этоприглашение привело Ефимова в ярость. Он с запальчивостью объявил, что он неуличный скрипач и не будет так подл, как Б., чтоб унижать благородноеискусство, играя перед подлыми ремесленниками, которые ничего не поймут в егоигре и таланте. Б. не ответил на это ни слова, но Ефимов, надумавшись об этомприглашении в отсутствие своего товарища который ушел играть, вообразил, чтовсе это было только намеком на то, что он живет на счет Б., и желание датьзнать, чтоб он тоже попробовал заработывать деньги. Когда Б. воротился, Ефимоввдруг стал укорять его за подлость его поступка и объявил что не останетсяболее с ним не минуты. Он действительно исчез куда-то на два дня, но на третийявился опять, как ни в чем не бывало, и снова начал продолжать свою прежнююжизнь.

Только прежняя свычка и дружба да еще сострадание, котороечувствовал Б. к погибшему человеку, удерживали его от намерения кончить такоебезобразное житье и расстаться навсегда со своим товарищем. Наконец онирасстались. Б. улыбнулось счастье: он приобрел чье-то сильное покровительство,и ему удалось дать блестящий концерт. В это время он уже был превосходныйартист, и скоро его быстро возрастающая известность доставила ему место воркестре оперного театра, где он так скоро составил себе вполне заслуженныйуспех. Расставаясь, он дал Ефимову денег и со слезами умолял его возвратитьсяна истинный путь. Б. и теперь не может вспомнить об нем без особенного чувства.Знакомство с Ефимовым было одним из самых глубоких впечатлений его молодости.Вместе они начали свое поприще, так горячо привязались друг к другу, и дажесамая странность, самые грубые, резкие недостатки Ефимова привязывали к нему Б.еще сильнее. Б. понимал его; он видел его насквозь и предузнавал, чем все этокончится. При расставанье они обнялись и оба заплакали. Тогда Ефимов, сквозьслезы и рыдания, проговорил, что он погибший, несчастнейший человек, что ондавно это знал, но что теперь только усмотрел ясно свою гибель.

– У меня нет таланта! – заключил он, побледнев как мертвый.

Б. был сильно тронут.

– Послушай, Егор Петрович, – говорил он ему, – что ты надсобою делаешь? Ты ведь только губишь себя своим отчаянием; у тебя нет нитерпения, ни мужества. Теперь ты говоришь в припадке уныния, что у тебя нетталанта. Неправда! У тебя есть талант, я тебя в том уверяю. У тебя он есть. Явижу это уж по одному тому, как ты чувствуешь и понимаешь искусство. Это ядокажу тебе и всею твоею жизнию. Ты же рассказывал мне о своем прежнем житье. Итогда тебя посетило бессознательно то же отчаяние. Тогда твой первый учитель, этотстранный человек, о котором ты мне так много рассказывал, впервые пробудил втебе любовь к искусству и угадал твой талант. Ты так же сильно и тяжелопочувствовал это тогда, как и теперь чувствуешь. Но ты не знал сам, что с тобоюделается. Тебе не жилось в доме помещика, и ты сам не знал, чего тебе хотелось.Учитель твой умер слишком рано. Он оставил тебя только с одними неяснымистремлениями и, главное, не объяснил тебе тебя же самого. Ты чувствовал, чтотебе нужна другая дорога, более широкая, что тебе суждены другие цели, но ты непонимал, как это сделается, и в тоске своей возненавидел все, что тебя окружалотогда. Твои шесть лет бедности и нищеты не погибли даром; ты учился, ты думал,ты сознавал себя и свои силы, ты понимаешь теперь искусство и свое назначение.Друг мой, нужно терпение и мужество. Тебя ждет жребий завиднее моего: ты во стораз более художник, чем я; но дай бог тебе хоть десятую долю моего терпения.Учись и не пей, как говорил тебе твой добрый помещик, а главное – начинайсызнова, с азбуки. Что тебя мучит? бедность, нищета. Но бедность и нищетаобразуют художника. Они неразлучны с началом. Ты еще никому не нужен теперь,никто тебя и знать не хочет; так свет идет. Подожди, не то еще будет, когдаузнают, что в тебе есть дарование. Зависть, мелочная подлость, а пуще всегоглупость налягут на тебя сильнее нищеты. Таланту нужно сочувствие, ему нужно,чтоб его понимали, а ты увидишь, какие лица обступят тебя, когда ты хотьнемного достигнешь цели. Они будут ставить ни во что и с презрением смотреть нато, что в тебе выработалось тяжким трудом, лишениями, голодом, бессонныминочами. Они не ободрят, не утешат тебя, твои будущие товарищи; они не укажуттебе на то, что в тебе хорошо и истинно, но с злою радостью будут подниматькаждую ошибку твою, будут указывать тебе именно на то, что у тебя дурно, на то,в чем ты ошибаешься, и под наружным видом хладнокровия и презрения к тебе будуткак праздник праздновать каждую твою ошибку (будто кто-нибудь был без ошибок!).Ты же заносчив, ты часто некстати горд и можешь оскорбить самолюбивуюничтожность, и тогда беда – ты будешь один, а их много; они тебя истерзаютбулавками. Даже я начинаю это испытывать. Ободрись же теперь! Ты еще совсем нетак беден, ты можешь жить, не пренебрегай черной работой, руби дрова, как ярубил их на вечеринках у бедных ремесленников. Но ты нетерпелив, ты болен своимнетерпением, у тебя мало простоты, ты слишком хитришь, слишком много думаешь,много даешь работы своей голове; ты дерзок на словах и трусишь, когда придетсявзять в руки смычок. Ты самолюбив, и в тебе мало смелости. Смелей же, подожди,поучись, и если не надеешься на силы свои, так иди на авось; в тебе есть жар,есть чувство. Авось дойдешь до цели, а если нет, все-таки иди на авось: непотеряешь ни в каком случае, потому что выигрыш слишком велик. Тут, брат, нашеавось– дело великое!

Ефимов слушал своего бывшего товарища с глубоким чувством.Но по мере того как он говорил, бледность сходила со щек его; они оживилисьрумянцем; глаза его сверкали непривычным огнем смелости и надежды. Скоро этаблагородная смелость перешла в самоуверенность, потом в обычную дерзость, и,наконец, когда Б. оканчивал свое увещание, Ефимов уже слушал его рассеянно и снетерпением. Однакож он горячо сжал ему руку, поблагодарил его и, скорый всвоих переходах от глубокого самоуничтожения и уныния до крайней надменности идерзости, объявил самонадеянно, чтоб друг его не беспокоился об его участи, чтоон знает, как устроить свою судьбу, что скоро и он надеется достать себепокровительство, даст концерт и тогда разом зазовет себе и славу и деньги. Б.пожал плечами, но не противоречил своему бывшему товарищу, и они расстались,хотя, разумеется, ненадолго. Ефимов тотчас же прожил данные ему деньги и пришелза ними в другой раз, потом в третий, потом в четвертый, потом в десятый,наконец Б. потерял терпение и не сказывался дома. С тех пор он потерял егосовсем из виду.