– Разрешите…

Фандорин, повернувшись, чуть не силой вырвал у корнетабинокль.

Лицо… Нет, лицо было другое. Но выражение глаз, нодоверчивая улыбка, но ожидание счастья и открытость судьбе! Как можно былостоль достоверно, столь безжалостно всё это воспроизвести? Он даже зажмурился ине запротестовал, когда гусар отобрал свои окуляры, сердито шепча:

– Отдайте, отдайте, я тоже хочу ею любоваться!

Смотреть, как бедная Лиза полюбила беспечного Эраста, как онпроменял ее любовь на иные увлечения и позволил ей погибнуть, было больно и вто же время… животворно – вот странное, но очень точное слово. Будто Времяострыми когтями сдирало ороговевшую кожу с души, и та засочилась кровью, вновьобретая чувствительность, незащищенность.

Еще один раз Фандорин, не выдержав, закрыл глаза в сценеЛизиного грехопадения, решенной режиссером чрезвычайно дерзко, даженатуралистично. Луч выхватил из темноты обнаженную девичью руку с вытянутымипальцами; потом она, будто вянущий стебель, поникла и опустилась.

– Ай да Луантэн! – воскликнул Царьков, когда всезааплодировали. – Чудо как играет! Не хуже покойной Комиссаржевской!

Фандорин метнул на него злобный взгляд. Эти слова показалисьему кощунством. Эраста Петровича все больше раздражал хозяин ложи. Несколькораз к нему заходили какие-то люди пошептаться – ладно бы еще, когда Лизы, тоесть Элизы Луантэн, не было на сцене. Во время музыкальных пауз разговорчивыйсосед перегибался через кресло и начинал делиться впечатлениями либорассказывать что-нибудь про театр или исполнителей. Например, прогероя-любовника Смарагдова сказал пренебрежительно: «Партнер не ее уровня».Эрасту Петровичу так не показалось. Он был всецело на стороне этого персонажа,не ревновал, когда сценический Эраст обнимал Лизу, и, вопреки логике, по-детскинадеялся, что тот образумится и вернется к своей возлюбленной.

К болтовне опытного театрала Фандорин начиналприслушиваться, лишь когда тот говорил что-нибудь о примадонне. Так, во времядлинной и неинтересной Эрасту Петровичу сцены в игорном клубе, где друг-офицеруговаривал героя остановиться, а шулер подбивал отыгрываться, Царьков сообщил огоспоже Альтаирской-Луантэн кое-что, заставившее Фандорина нахмуриться.

– М-да, Луантэн безусловно – жемчужина огромной ценности.Слава Богу, нашелся человек, который не пожалеет средств на достойную оправу. Яимею в виду господина Шустрова из «Театрально-кинематографической компании».

– Это ее п-покровитель? – спросил Эраст Петрович, ощутивнеприятный холодок в груди и сердясь на себя за это. – Он кто?

– Очень способный молодой предприниматель. Унаследовал ототца прянично-бараночную фирму. Учился в Америке и дела ведет тожепо-американски, жестко. Задавил всех конкурентов, потом продал свое бараночноекняжество за очень хорошие деньги. Теперь создает зрелищную империю – затеяновая, перспективная. Не думаю, что к Альтаирской у него сердечный интерес.Шустров человек неромантический. Скорее, тут инвестиция, расчет на ееартистический потенциал.

Он еще рассказывал что-то про наполеоновские планы бывшегобараночника, но успокоившийся Фандорин больше не слушал и даже неучтиво оборвалговоруна жестом, когда на сцене вновь появилась Лиза.

Второй сосед, хоть с разговорами не лез, докучал ЭрастуПетровичу не меньше Царькова. На каждый выход Альтаирской-Луантэн он откликалсявоплями «Браво!». От звонкого голоса у Фандорина закладывало уши. Несколько разЭраст Петрович сердито говорил:

– Перестаньте! Вы мешаете!

– Пардон, – бормотал корнет Лимбах, не отрываясь от своегоувесистого бинокля, а через секунду снова орал. – Божественно! Фора!

Восторженных поклонников у актрисы в зале было множество.Даже странно, что вопли не мешали ей вести роль – она словно их не слышала. Вотее партнер господин Смарагдов, тот в момент первого выхода, когда в залезавизжали и запищали женские голоса, приложил к груди руку и поклонился.

При иных обстоятельствах эмоциональность публики вызывала быу Фандорина раздражение, но сегодня он был мало на себя похож. В горле будтостоял ком, и реакция зрителей не казалась Эрасту Петровичу чрезмерной.

Несмотря на волнение, вероятно, вызванное не столькоактерской игрой, сколько воспоминаниями, Фандорин отметил, что реакция залабыла предопределена психологическим рисунком постановки. Комичные сценычередовались с сентиментальными, к финалу публика сидела притихшая, всхлипывающая,а закрылся занавес под громоподобные аплодисменты и овации.

За минуту до окончания в ложу вошел полосатый свистун ипочтительно встал за спиной у хозяина. Свой зеленый портфель он прижималлоктем, в руках держал книжечку и карандаш.

– Ну так, – сказал ему Царьков, почти бесшумно хлопая владоши. – Ее и Штерна поблагодарю лично. Приготовь там что-нибудь по высшему. Асо Смарагдова хватит и тебя. Передай от меня карточку, ну и вина, что ли. Онкакое любит?

– Бордо, «Шато Латур», по двадцати пяти рублей бутылка, –заглянул в книжечку полосатый и слегка присвистнул. – Губа не дура.

– Полдюжины… Эй вы, потише! – Это было сказано гусару,который, едва закрылся занавес, начал кричать: «Лу-ан-тэн! Лу-ан-тэн!»

Обидел корнета и Эраст Петрович.

– Дайте-ка. – Вновь отобрал у мальчишки бинокль. Оченьхотелось рассмотреть, какое у поразительной актрисы лицо, когда она уже неиграет.

– Но я должен видеть, как она возьмет мою корзину!

Офицер попробовал вырвать бинокль из руки Фандорина, но стем же успехом он мог бы попытаться вырвать меч у бронзовых Минина иПожарского.

– Считайте, что это плата за место, – процедил ЭрастПетрович, подкручивая колесико.

Нет, нисколько не похожа, сказал он себе. Лет на десятьстарше. Лицо не овальное, а скорее угловатое. И глаза совсем не юные, усталые.Ах, какие глаза…

Опустил бинокль, потому что вдруг ощутил непонятноеголовокружение. Вот еще новости!

Артисты выходили на поклоны не так, как это обычно принято втеатре, по очереди, а все разом: впереди премьер и премьерша, прочие во второмэшелоне. Тот, кто играл Смерть, то есть сам Ной Штерн, не появился вовсе – таксказать, блистательно отсутствовал.

Под неумолкающие аплодисменты служители понесли на сцену сдвух сторон сначала букеты, за ними корзины с цветами – меньшего размера, потомбольшего. Примерно половина подношений досталась Смарагдову, половина –Альтаирской. Остальным актерам перепало по одному-два букетика, и то не всем.