и выглянул наружу в надежде развлечься суетой немногочисленных обитателей Цитадели, заглянувших на Старое Подворье по каким-либо насущным делам.

Над мостовой покачивался на якоре флайер – остроносый, продолговатый, серебристый, словно наконечник копья. Едва я увидел его, из коридора донесся мерный, слаженный топот шагающих в ногу людей. Рассыпавшись беспорядочной дробью на ступенях лестницы, топот возобновился на уровне нашего яруса, и я со всех ног бросился к двери.

Впереди, указывая дорогу, суетливо семенил подмастерье. За ним степенно вышагивал увешанный медалями, опоясанный мечом хилиарх. Его большие пальцы, заткнутые глубоко за пояс, свидетельствовали: передо мною не чей-то там подчиненный, но некто, бесконечно превосходящий положением всех остальных. За ними колонной по одному, держа строй с безукоризненной точностью раскрашенных от руки солдатиков под командованием ребенка (хотя со стороны они были видны куда хуже, чем дым), печатая шаг, следовал взвод дворцовой стражи с вентнером во главе.

Подмастерье махнул связкой ключей в сторону моей камеры. Хилиарх, снисходительно кивнув, подошел ближе, смерил меня пристальным взглядом, вентнер рявкнул, отдавая приказ, призрачный взвод, с грохотом приставив ногу, остановился, а за вторым воплем вентнера последовал новый слаженный грохот – грохот десятка прикладов о металлический пол.

Флайер почти ничем не отличался от того, с коего я некогда осматривал войска в день Третьей Орифийской Баталии, а может, и вовсе был тем же самым: при надлежащем уходе подобные машины верой и правдой служат множеству поколений. Мне вентнер велел лечь на пол. Я не стал спорить, однако спросил хилиарха (человека лет сорока, с резко очерченным носом и скулами), нельзя ли мне поглядеть наружу во время полета. В просьбе мне было отказано: несомненно, хилиарх подозревал меня в шпионаже – и в определенном смысле был совершенно прав. Пришлось вообразить себе Имара, машущего с земли на прощание, и на том успокоиться.

Усевшись рядком на скамью в хвостовой части флайера, одиннадцать гвардейцев поблекли, точно призраки, на фоне пуантилистской обивки салона, обязанные этакой неприметностью катоптрическим латам – латам моих собственных преторианцев, и вскоре я понял, что это и есть мои собственные преторианцы, а латы и, главное, традиции преторианской гвардии моего времени передавались от поколения к поколению с невообразимо давних времен. Моя личная гвардия, дворцовая стража, сделалась мне тюремщиками…

Флайер наш мчался по небу, и, время от времени видя стремительно уносящиеся за корму облака, я полагал, что полет не займет много времени, однако прошло не меньше стражи, а может, и двух, прежде чем флайер пошел книзу и впереди показались очертания посадочной полосы. Слева от нас к небу мрачной стеной поднялись дикие скалы, но и они, покачнувшись, тут же исчезли из виду.

Когда наш пилот поднял обтекатель кабины, ветер, хлестнувший в лицо, оказался таким студеным, будто мы приземлились где-то на юге, среди бескрайних ледяных полей. Сойдя с флайера, я поднял взгляд, но обнаружил, что вместо ледяных глыб повсюду вокруг, пронзая низкие тучи, тянутся к небу безликие выжженные скалы, припорошенные снегом. Флайер принес нас в горы, еще не принявшие облик исполинских каменных статуй – в горы бесформенные, неотесанные, как на древнейших из живописных полотен. Пожалуй, я простоял бы так, во все глаза глядя на них, до самых сумерек, но тут удар по уху сбил меня с ног.

Бессильная ярость захлестнула меня с головой. Подобное обращение я уже претерпел в Сальте, после ареста, и сумел внушить офицеру дружескую симпатию, но теперь мне казалось, будто я ровным счетом ничего не добился, будто все то же самое началось сызнова, будто так уж распорядилась сама судьба, и, возможно, из этого круговорота мне не вырваться до самой смерти.

Поднимаясь на ноги, я твердо решил: нет, этому не бывать. Еще до того, как день сменится ночью, нож, спрятанный за голенищем, положит конец чьей-то жизни.

Тем временем моя собственная жизнь струилась из звенящего уха, кипятком обжигая насквозь промерзшее тело.

Стоило мне встать, меня тычками погнали вдоль нескончаемого потока исполинских, невероятно быстрых повозок, груженных дробленым камнем, кативших вперед сами собой, без волов, без рабов в оглоблях, неважно, сколь крут уклон, поднимавших в мерцающий воздух клубы густой пыли пополам с дымом, ревевших истошно, точно быки, всякий раз, как мы окажемся у них на дороге. Великан в латной броне, копавший стальными руками камень далеко на вершине горы, отсюда, снизу, казался крохотней мыши.

Вскоре вереницы быстроходных повозок сменились толпами спешащих куда-то людей, а мы вошли в лабиринт до неприглядности незатейливых сараев, навесов и будок. Внутри сквозь открытые дверные проемы виднелись причудливые инструменты и механизмы. Я спросил хилиарха, которого задумал убить, куда он меня ведет. Вместо ответа хилиарх кивнул вентнеру, и тот вновь наотмашь хлестнул меня по уху латной рукавицей.

В какой-то округлой постройке значительно больше всех прочих меня погнали вперед по проходу меж множества шкафчиков и скамей, ведущему к округлой занавеси наподобие шатра или полога в самой ее середине. Увидев эту занавесь, здание я узнал сразу.

– Жди здесь, – велел хилиарх. – Монарх удостоит тебя разговора. А когда выйдешь, не…

– Освободить его, – донеслось из-за занавеси.

Язык говорящего изрядно заплетался от выпитого вина, однако голос оказался знакомым.

– Слушаю и повинуюсь!

Хилиарх вытянулся в струнку и вместе с гвардейцами отсалютовал занавеси. На миг все мы замерли без движения, словно статуи.

Не получив из-за занавеси никаких иных указаний, вентнер освободил мои руки.

– Когда выйдешь отсюда, – шепнул мне хилиарх, – не вздумай хоть словом обмолвиться о том, что видел и слышал, иначе умрешь.

– Ошибаешься, – возразил я, – умереть предстоит тебе.

Глаза хилиарха потемнели от внезапного страха, однако, резонно рассудив, что на глазах у незримого монарха он не осмелится отдать вентнеру приказ вновь ударить меня, я нисколько не ошибся. На протяжении вздоха мы молча взирали один на другого – убийца и жертва, с какой стороны ни взгляни.

– Кру-у… гом! – рявкнул вентнер.

Преторианцы слаженно развернулись к занавеси спиной. Удостоверившись, что заглянуть за раздвинутую занавесь ни одному из них не удастся, хилиарх велел мне:

– Ступай туда.

Кивнув, я подошел к занавеси, раздвинул в стороны роскошный даже на ощупь малиново-алый, тканный в три нити шелк и, обнаружив за ним те самые лица, которые ожидал увидеть, поклонился их обладателю.

XXXIX. Вновь Коготь Миротворца

В ответ на мой поклон человек о двух головах, вольготно раскинувшийся на кушетке за алой занавесью, приподнял чашу.

– Вижу, ты знаешь, к кому пришел, – сказала левая голова.

– Да. Ты – Тифон, – отвечал я, – монарх, единовластный, как сам полагаешь, правитель сего