нечто большее, чем она есть, как бы мне самому ни хотелось поверить в ее стремление к некоей высшей любви, для которой у нас нет названия.

Вскоре ко мне явился еще один визитер – хотя визитом это, пожалуй, не назовешь, поскольку лица собеседника я видеть не мог.

– Ты и есть тот самый теург, что творит чудеса?

Казалось, донесшийся до меня шепот рождается прямо в пустом коридоре.

– Как тебе будет угодно, – отвечал я. – Но кто ты такой и где ты?

– Я – Каног, студиозус. Сижу в соседней камере. Я слышал, как с тобой говорил тот мальчишка и эта женщина с капитаном, что приходили нынче.

– Давно ли ты здесь, Каног? – спросил я, надеясь получить от него пару-другую советов насчет кое-каких насущных материй.

– Почти три месяца. Приговорен к смертной казни, но, кажется, меня помилуют. Обычно с казнью так долго не тянут. Возможно, старуха-фронтистерия вступилась за свое блудное дитя, а? Хотелось бы надеяться.

Подобных речей я в свое время слышал немало. Надо же, выходит, с тех пор ничто не изменилось…

– Тогда ты, должно быть, хорошо знаком с местными порядками, – заметил я.

– А-а, порядки здесь – в точности как говорил тот мальчишка: если деньжата водятся, жить можно. Я за невеликую мзду раздобыл бумагу с чернилами и теперь пишу письма для караульных. А еще друг принес часть моих книг – продержат меня здесь подольше, глядишь, видным ученым стану!

Неизменно задававший этот вопрос, обходя темницы и подземелья Содружества, я спросил, за что он лишен свободы.

Собеседник надолго умолк. Я вновь отворил иллюминатор, но, несмотря на дуновение ворвавшегося в камеру свежего ветра, по-прежнему чуял и вонь поганого ведерка под койкой, и всю вонь, пропитавшую эти стены вообще. Сквозняк нес снаружи вороний грай, за решетчатой дверью не смолкал грохот сапог о металл.

– В такие дела нос совать здесь, среди нас, не принято, – наконец сказал Каног.

– Прости, если я тебя невольно обидел, но ты ведь о том же спрашивал. Спросил, не я ли тот самый теург… а меня как теурга сюда и упекли.

Вновь долгая пауза.

– Лавочника одного убил, дурня этакого. Он, понимаешь, заснул за прилавком, а я случайно опрокинул бронзовый канделябр. Вскочил он, схватил меч из тех, что держат у изголовья, и на меня с ревом! Что мне тут оставалось? Имеет же человек право собственную жизнь защищать?

– Да, только не при любых обстоятельствах, – ответил я, хотя до тех пор подобных мыслей за собою ни разу не замечал.

* * *

Под вечер мальчишка, принесший мне ужин, привел с собой, на закуску, Герену, Деклана, старшего помощника и толстуху, исполнявшую на «Алкионе» обязанности кока, с которой мне довелось познакомиться в Сальте, на постоялом дворе.

– Вот, сьер, провел, – сообщил мальчишка, откинув со лба буйные черные волосы жестом, достойным любого придворного. – Караульный мне кое-что задолжал.

Герена расплакалась, и я, просунув руку сквозь прутья решетки, потрепал ее по плечу.

– Вам всем угрожает опасность, – сказал я. – Чего доброго, из-за меня арестуют и вас, так что долго здесь не задерживайтесь.

– Пусть эта мягкозадая солдатня только сунется сюда! – хмыкнул старший помощник. – Кого-кого, а девственников тут они не найдут.

Деклан, кивнув, откашлялся, и я с немалым удивлением понял, что главный из четверых именно он.

– Сьер, – неторопливо, басовито заговорил он, – это не нам, это тебе опасность грозит. В этом месте людей режут, как мы дома – свиней.

– Даже хуже, – вставил мальчишка.

– Мы думаем замолвить за тебя словцо перед магистратом. Сегодня до вечера ждали, да нас так и не приняли. Говорят, беднякам разговора с ним не один день приходится дожидаться, но мы подождем, сколько бы ни потребовалось. А между тем поможем тебе, чем сумеем… другими способами.

Кок с «Алкионы» бросила на него многозначительный взгляд, смысл коего остался для меня загадкой.

– А пока расскажи нам, пожалуйста, про явление Нового Солнца, – попросила Герена. – Я слышала больше других и пробовала пересказать им, что ты рассказывал, но этого же так мало… Не расскажешь ли ты сейчас все, от начала и до конца?

– Даже не знаю, сумею ли все это объяснить так, чтоб вы поняли, – признался я, – тем более что и сам, кажется, далеко не все понимаю.

– Пожалуйста, – попросила и кок с «Алкионы».

То было единственное слово, которое я от нее когда-либо слышал.

– Хорошо, воля ваша. Что происходит со Старым Солнцем, вы знаете: оно умирает. Однако это вовсе не значит, что оно вот-вот угаснет, будто лампа в полночь. Умирать ему предстоит еще долгое-долгое время, и все же… Представьте себе, если сможете: фитилек лампы обрезан всего-то на толщину волоса, но хлеб остался гнить в полях, побитый заморозками, а на юге, хоть вам сие и неизвестно, уже набирают новую силу льды. К льдам древним, копившимся на протяжении десяти хилиад, прибавятся льды той зимы, что вот-вот настанет, и вместе они, обнявшись, как братья, двинутся маршем в северные края. Вскоре великий Эреб, основавший там царство, гонимый ими, пустится в бегство вместе со всеми своими суровыми бледнолицыми воинами. Отступив, объединит он силы с Абайей, правящим теплыми водами. Заодно с прочими, не столь могущественными, но равными им в хитроумии, они принесут клятву верности правителям земель по ту сторону пояса Урд, которые вы называете Асцией, а объединившись с ними, немедля пожрут их без остатка.

Однако излагать здесь весь мой рассказ целиком, слово в слово, слишком уж долго. Поведав им все мне известное об умирании Старого Солнца, я объяснил, что из-за этого происходит (и еще произойдет) с Урд, а напоследок заверил их: дескать, Новое Солнце – рано ли, поздно – кто-нибудь да приведет.

– Разве Новое Солнце – это не ты сам, сьер? – удивилась Герена. – А женщина, пришедшая с тобой к нам в деревню, говорила, будто ты и есть Новое Солнце…

Опасаясь, как бы они, узнав правду, однако видя меня в заточении, не впали в отчаяние, я ответил, что об этом не скажу ничего.

Тогда Деклан пожелал узнать, чем обернется для Урд явление Нового Солнца, и я, смысливший в этих материях немногим больше него самого, обратился к пьесе доктора Талоса, даже не думая, что некогда, во времена еще не наставшие, пьеса доктора Талоса будет написана с моих же слов.

Когда все они, наконец, ушли, я понял, что даже не прикоснулся к принесенной мальчишкой еде. Проголодался я здорово, однако, стоило мне потянуться за миской, мои пальцы коснулись кое-чего еще – длинного, узкого тряпичного свертка, явно нарочно