и весело, почти все они вернулись обратно. Кроме того, на каждом сборе появлялись новые желающие стать пионерами. К концу зимы 1924–1925 года отряд вырос до сорока человек.

Как по своей работе, так и по пионерским делам, Борису не реже, чем раз в две недели, приходилось бывать в Шкотове. Он, конечно, не ездил пассажирским поездом — по времени это было неудобно.

Дальлес уже приступил к отгрузке первой партии стоек, сданной приехавшему представителю японской фирмы, и ежедневно отгружал 6–7 вагонов. Борис познакомился со всеми железнодорожниками Новонежина и многими поездными бригадами, поэтому ему не составляло никакого труда получить разрешение доехать на тормозной площадке от Новонежина до Шкотова и обратно. Как правило, до вокзала в Шкотове он не доезжал, а спрыгивал на довольно крутом повороте, описываемом поездом около их дома. Ход здесь замедлялся, и спрыгнуть в сугроб ничего не стоило.

Правда, один раз, не рассчитав прыжок, он довольно сильно ушибся коленом о контрольный столбик, но это были пустяки, похромал денька четыре, да и всё.

Конечно, каждая такая поездка, помимо встречи с мамой, братишками и сестрой, приносила ему радость ещё и от мимолётной, как бы случайной, почти всегда отдалённой, но всё же волнующей и почему-то особенно приятной — с Катей Пашкевич.

Он, вероятно, и сам пока не сумел бы объяснить, в чём тут дело.

Почти всегда во время своего кратковременного пребывания в Шкотове Борис выкраивал время для того, чтобы посетить клуб. Там, среди девушек-комсомолок он видел и Катю, но ни разу ему не удалось, как он ни старался, остаться с ней хотя бы на самое короткое время наедине, и не только сказать ей что-либо такое, что при всех не говорят, но даже и пройтись с ней рядом.

К середине зимы Катя постриглась, как тогда считалось для комсомолок чуть ли не обязательным, под кружок. В таком виде она Борису нравилась ещё больше.

От Нюськи Цион не укрылась заинтересованность Алёшкина Катей, и она, сама питавшая к нему симпатию, не ревновала его, а наоборот, хотела ему всячески помочь устроить свидание с Катей, чтобы они могли поговорить друг с другом без помех. Ей казалось, что они оба этого хотят. Трудно сказать, так ли было на самом деле, и состоявшись, принесло бы свидание пользу и не вызвало бы, наоборот, отчуждение этих двух молодых людей, пока не определивших своё отношение друг к другу. Искусственное сближение, торопливость в выяснении отношений очень часто приводит к обратному результату. И, пожалуй, очень хорошо, что Нюська в своём посредничестве не добилась успеха.

Как ни странно, но и Борис, очень хотевший посидеть с Катей так, чтобы им никто не мешал, от помощи в этом деле со стороны Нюськи категорически отказался, да и она намекать об этом Кате не решалась. Вот и происходили их первые встречи в многолюдных местах в окружении сравнительно больших групп людей. Но теперь Борису, хоть и в таких условиях, всё же удавалось вовлечь Катю в разговор.

Вступив в комсомол в начале декабря 1924 года, Катя Пашкевич сразу же была назначена пионервожатой. К этому времени из-за многочисленности шкотовский отряд пионеров разделили на два: первый, в котором находились дети рабочих и служащих, живших в гарнизоне, и второй — сельский, в него были записаны дети крестьян села Шкотово, рабочих-железнодорожников и служащих, живших в селе. Вот, вожатым этого второго отряда и была Катя Пашкевич.

Конечно, в самое же ближайшее время среди шкотовских комсомольцев стало известно, что Борис Алёшкин является вожатым организованного им новонежинского отряда пионеров. Эта тема явилась поводом для разговоров и, естественно, для сближения Бориса, Нюси и Кати.

Как-то раз, сидя рядом на одной скамейке в зале клуба, они вели оживлённый разговор о своих пионерах. Такие разговоры не обходились без споров. Доказывая свою правоту по какому-то вопросу, Катя машинально положила свою руку на руку Бори. Это прикосновение обожгло его, как молния. Он безотчётно сжал её тоненькие пальцы и с каким-то нелепым восторгом посмотрел на неё. Взгляды их встретились.

Несколько мгновений глаза их как бы разговаривали, затем Катя вспыхнула, сердито выдернула свою руку, вскочила на ноги и, отвернувшись, сказала:

— Ой, я и забыла, а мне ведь надо скорее домой! До свиданья! — и прежде чем Борис успел что-либо сказать, скрылась в дверях клуба.

Наскоро простившись, кажется, так ничего и не заметивший Борис выскочил из клуба, чтобы догнать Катю, но её нигде не было видно. Однако, он не унывал, наоборот — то, что прочёл Борис в глазах Кати, хотя и смотрели они друг на друга всего несколько секунд, наполнило его сердце такой радостью, таким блаженством, ему вдруг стало так весело, как не бывало до сих пор никогда.

На следующее утро, вскочив на повороте в очередной товарняк, Борис уже ехал в Новонежино, чтобы вновь впрячься в довольно нелёгкую трудовую жизнь.

Посмотрим, как складывался день Бориса.

Ежедневно они с Фёдором по очереди дежурили на складе, принимая привезённые возчиками стойки. Мы помним, что работало в среднем 40–45 лошадей, делали они по три ездки в день и, следовательно, почти через каждые 10 минут прибывала новая подвода. Дежурный должен был сосчитать имевшиеся на ней стойки, выписать квитанцию возчику, затем замерить стойки, сложенные в штабель возчиком, по толщине верхнего отруба и по длине. Отклонения в размерах стойки допускались очень незначительные (1/2–1 дюйм), и если они обнаруживались, то стойка эта отбрасывалась и браковалась. Так как на каждой из них стояло клеймо артели, то вечером всегда можно было увидеть, у кого и сколько забраковано стоек.

Кроме длины, стойки браковались и при недостаточной толщине, и при кривизне — от прямой допускалось отклонение в 1–2 дюйма посередине. Для того, чтобы проверять кривизну, Дмитриев заказал одному из местных мастеров на все руки, стрелочнику Ефимову, несколько реек толщиною в дюйм, длиною немногим более 7 футов. На конце такой рейки была укреплена железная пластинка, выступающая в виде крючка. Накинув крючок на стойку, можно было сразу видеть искривление и определить длину стойки. Толщину измеряли обыкновенным аршином.

Эта работа требовала и большой аккуратности, и проворства, так что к тому времени, когда уезжала со склада последняя подвода, дежурный становился мокрым как мышь. Кроме перечисленного, нужно было каждую стойку пометить клеймом Дальлеса.

В этот период времени второй десятник сидел дома и подсчитывал всё намеренное за прошедший день. Он подсчитывал общее количество принятых стоек, это было необходимо для расчёта с заготовителями, затем подсчитывал объём стоек, принятых им за