— А этого я раньше не видел.

Дмитрий положил назар и теперь держал в руке простоесеребряное кольцо, подаренное мне Марком. В последний раз я надевала его в домеБеликовых; оно просто лежало на столе среди прочего.

— Мне подарили его, когда я была...

Я замолчала, осознав, что почему-то никогда не рассказывалаему, где была до Новосибирска.

— Когда ты была где?

— В твоем родном городе. В Бийске.

Дмитрий играл с кольцом, надевая его, то на один палец, тона другой, но, услышав это название, замер и посмотрел на меня.

— Ты была там?

Действительно странно, мы никогда не говорили об этом.

— Я искала тебя, — объяснила я. — Я не знала, что стригоиохотятся в больших городах. Я жила в твоей семье.

Он снова перевел взгляд на кольцо и принялся поворачивать еготуда и сюда.

— И?

— Они очень милые люди. Я полюбила их. Подружилась сВикторией.

— Почему она не в школе?

— Пасха.

— А-а, да. Как она?

— Прекрасно, — поспешно ответила я, не в силах рассказать отом, что случилось в последнюю ночь с ней и Роланом. — С Каролиной тоже всехорошо. Она напоминает мне тебя. Знаешь, однажды она накинулась на дампирскихпарней, пытающихся устроить беспорядки.

Он улыбнулся снова, и так... мило. В смысле, клыкипо-прежнему нагоняли ужас, но улыбка выглядела не такой зловещей, как обычно. Ввыражении лица его появился оттенок нежности, истинной привязанности, и этопугало меня.

— Могу себе представить, как Каролина делает это. У нее ужеродился ребенок?

— Да. — Я все еще не могла отделаться от впечатления,производимого его улыбкой. — Девочка. Зоя.

— Зоя, — повторил он, по-прежнему не глядя на меня. —Хорошее имя. А как там Соня?

— Нормально. Я мало с ней виделась. Она слегкараздражительная... Виктория говорит, из-за беременности.

— Соня тоже беременна?

— Ну да. Шесть месяцев, мне кажется.

Его улыбка слегка угасла, он выглядел почти обеспокоенным.

— Это должно было случиться рано или поздно. Она ведет себяне так разумно, как Каролина. Каролина родила детей сознательно... А для Сони, надодумать, это стало сюрпризом.

— Да. У меня тоже возникло такое чувство.

— А как там мама и бабушка?

— Хорошо. Обе.

Наш разговор принимал все более странный оборот — не толькопотому, что это был первый нормальный разговор со времени моего появления здесь;Дмитрий впервые, казалось, искренне интересовался чем-то, не связанным состригоями, поцелуями и укусами. Если до этого мы и предавались воспоминаниям,то лишь о прошлых совместных сражениях... и о том, что произошло в сторожке.

— Твоя бабушка немного пугала меня.

Он засмеялся, а я вздрогнула; он смеялся почти, почти какраньше. Я даже не представляла, что такое возможно.

— Да, это она умеет.

— И она притворялась, что не говорит по-английски.

Это, конечно, мелочь по сравнению со всем остальным, но онавсе еще бесила меня.

— Да, и это она любит. — Он продолжал улыбаться, с ноткаминежности в голосе. — Они по-прежнему живут вместе? В том же доме?

— Ну да. Я видела книги, о которых ты мне рассказывал.Красивые... но читать их не могла.

— Вот где я впервые заинтересовался американскимивестернами.

— Господи, а мне нравилось над тобой подшучивать из-заэтого.

Он засмеялся.

— Да, твои стереотипы о восточноевропейской музыке иобращения ко мне «товарищ»... Много ты сейчас такого там видела?

Я тоже засмеялась.

— «Товарищ» и музыка — этого не было. — Я почти забыла, какчасто дразнила его раньше; сейчас это прозвище ему не подходило. — Но в тебебыло что-то поистине ковбойское, я имею в виду не кожаный пыльник или...

Я смолкла. Я чуть было не ляпнула о том, что он считал своимдолгом помогать тем, кто в этом нуждался; однако к нему теперешнему это совсемне относилось. Он не заметил моей оговорки.

— И потом ты оставила их и поехала в Новосибирск?

— Да. Я поехала с дампирами, с которыми потом охотилась...Они тоже отказники. Правда, я почти раздумала ехать. Твои родные уговаривалименя остаться с ними, и я всерьез подумывала об этом.

Дмитрий поднял кольцо к свету, по его лицу пробежала тень.Он испустил вздох.

— Наверно, так и следовало поступить.

— Они хорошие люди.

— Да. Ты могла быть счастлива с ними, — мягко сказал он.

Он положил кольцо на столик, повернулся ко мне и накрылсвоими губами мои. Это был самый нежный, самый сладкий поцелуй, которым онодарил меня, став стригоем, отчего мое потрясение лишь усилилось. Эта нежность,правда, оказалась мимолетной, и спустя несколько мгновений наши поцелуи, какобычно, стали страстными и алчущими. И я чувствовала, что он алчет не толькопоцелуя — несмотря на то, что недавно поел. Загнав подальше свежее воспоминаниео том, каким настоящим он казался во время разговора о родне, я лихорадочнодумала, как избежать нового укуса, не вызвав при этом подозрений. Ослабевшеетело все еще хотело его, но разум ко мне практически вернулся.

Как только Дмитрий на мгновение оторвался от меня, явыпалила первое, что пришло в голову, опережая его желание продолжить в том жедухе.

— На что это похоже?

— О чем ты?

— Поцелуи.

Он нахмурился. Очко в мою пользу. Я сбила с толку не-мертвоесоздание ночи. Сидни гордилась бы мной.

— Что ты имеешь в виду?

— Ты говорил, что после пробуждения обостряются все чувства.Значит, и поцелуй воспринимается по-другому?

— А-а... — Выражение понимания осветило его лицо. — Вродетого. Мое обоняние гораздо сильнее, чем раньше, и поэтому твои запахистановятся сильнее... запах пота, шампуня в твоих волосах... Ты даже вообразитьэто не в состоянии. Опьяняющие. И конечно, острее ощущаются вкус,прикосновение...

Он наклонился и снова поцеловал меня. Что-то в его описаниивызвало ощущение слабости — в хорошем, приятном смысле. Нет, нет, этого нельзя.Я рассчитывала отвлечь его, но никак уж не себя.

— Когда мы выходили в сад той ночью, цветы пахли оченьсильно. Это для меня, а тебя, наверно, их ароматы попросту захлестывают? Всмысле, не слишком ли они сильны?

Так оно и продолжалось. Я бомбардировала его вопросами,касающимися всех аспектов жизни стригоя. Выпытывала, на что это похоже, что ончувствует. Расспрашивала с любопытством и энтузиазмом, в нужных местах топрикусывая губу, то впадая в задумчивость. И его интерес по мере моихрасспросов заметно возрастал, хотя отвечал он быстро и рационально, в отличиеот прежних задушевных бесед. Видимо, он объяснял мои расспросы тем, что я почти«созрела» дать согласие на свое обращение. Чем дольше продолжался разговор, темсильнее я проявляла внешние признаки усталости — без конца зевала, теряла мысльи прочее. В конце концов, я потерла глаза и в очередной раз зевнула.