Наутро, когда к нам с пищей, водой и вином для меня и факелами на длинных жердях, чтоб отогнать смилодона, явилась семерка преторианцев, их хилиарх, полностью пришедший в себя, сумел поесть и попить. Недоумение на лицах солдат, не обнаруживших на месте ни хилиарха, ни смилодона, немало нас позабавило, однако выражения их лиц в тот миг, когда оба пропавших отыскались в моем убежище, не идут с ним ни в какое сравнение.

– Не бойтесь, идите сюда, – сказал я. – Зверь вас не тронет, а хилиарх, полагаю, задаст взбучку разве что за небрежение службой.

Солдаты, пусть нерешительно, но подошли ближе, глядя на меня почти с тем же страхом, что и на смилодона.

– Видите, как поступил ваш монарх с хилиархом, допустившим, чтоб я явился к нему при оружии? – продолжал я. – Что же он сделает с вами, узнав, что хилиарх по вашему недосмотру сумел освободиться?

– Всех казнит смертью, сьер, – ответил вентнер. – Велит поставить здесь еще пару столбов, а нас развесить по трое-четверо на каждом.

Услышав его голос, смилодон зарычал, и все семеро поспешили отпрянуть назад.

– Верно, – кивнув, подтвердил хилиарх. – Я сам бы так и распорядился, если б меня не разжаловали.

– Бывает, люди ломаются, утратив этакий чин, – заметил я.

– Меня ничто еще не сломило, не сломит и это, – отвечал он.

Тут я, пожалуй, впервые взглянул на него, как на человека. Во взгляде его, холодном, жестком, точно камень, чувствовались недюжинный ум и твердость характера.

– Ты прав, – признал я. – Бывает, что и ломаются… но не на сей раз. Беги, а этих людей уведи с собой. Отдаю их тебе под командование.

Хилиарх вновь кивнул.

– Не мог бы ты, Миротворец, освободить мне руки?

– Я сам справлюсь, сьер, – вмешался вентнер, шагнув к нам и вынув из кармана ключ.

На этот раз смилодон не издал ни звука. Как только кандалы лязгнули о камень, на котором сидели мы оба, хилиарх поднял их и швырнул в пропасть.

– Руки держи за спиной, – посоветовал я, – и прячь под плащом. Пусть эти люди отведут тебя к флайеру. Все подумают, будто тебя увозят куда-то еще, для новой кары… ну, а где можно сесть, ничем не рискуя, ты, полагаю, знаешь лучше меня.

– Мы улетим к восставшим. Там нас с радостью примут.

Поднявшись, он отсалютовал мне, и я, тоже встав, отсалютовал в ответ, как привык в бытность Автархом.

– Скажи, Миротворец, разве ты не можешь освободить Урд от Тифона? – спросил вентнер.

– Мог бы, но не стану… без крайней нужды. Убить правителя легко – легче легкого, а вот не допустить прихода на его место человека еще более скверного гораздо-гораздо труднее.

– Так правь нами сам!

Я покачал головой.

– Сказать тебе, что у меня есть дело куда важнее – ты ведь наверняка решишь, будто я над тобой насмехаюсь, однако это чистая правда.

Солдаты закивали, хотя явно ничего не поняли.

– Вот что я вам скажу. Сегодня утром я пригляделся к этой горе и оценил, сколь быстро движется вперед работа. Скорость ее неопровержимо свидетельствует: жить Тифону осталось недолго. Умрет он на той самой красной кушетке, где возлежит сейчас, а без его повеления раздвинуть занавесь никто не осмелится. Один за другим и слуги его, и рабочие разбегутся отсюда прочь. Со временем машины, бурящие камень, как люди, вернутся за новыми указаниями, но не получат их, а после и сам занавес рассыплется в прах.

Солдаты уставились на меня, изумленно разинув рты.

– Правителей, подобных Тифону, самодержцу многих миров, больше не будет, – продолжал я. – На смену ему придут владыки масштабом помельче, лучшим и величайшим из коих станет некто по имени Имар, и все они станут подражать Тифону, пока не увенчают коронами каждую из окружающих нас с вами горных вершин. Вот и все, что я хотел сказать вам сейчас, а большего сказать не смогу даже при всем желании. Ступайте, не медлите.

– Мы останемся здесь и погибнем рядом с тобой, Миротворец, если будет на то твоя воля, – сказал хилиарх.

– Не будет. Кроме того, я не умру, – ответил я, лихорадочно думая, как объяснить им устройство Времени, в коем сам мало что смыслю. – Всякий, кто жил когда-либо, жив и до сих пор, только не «где», а «когда»… Однако сейчас вы в серьезной опасности. Ступайте!

Гвардейцы попятились прочь.

– Не дашь ли ты, Миротворец, нам какой-нибудь знак, какую-нибудь мелочь на память о встрече с тобой? Конечно, мои руки запятнаны твоей кровью и руки Гауденция тоже, но остальные не сделали тебе ничего дурного.

Слово «знак» послужило мне превосходной подсказкой, и получил он именно то, о чем попросил. Недолго думая я снял с шеи ремешок с ладанкой человечьей кожи, сшитой Доркас для Когтя, где ныне хранился колючий шип, выдернутый мною из плеча на берегу неугомонного Океана, а после, на борту корабля Цадкиэль, неосторожно сжатый в кулаке.

– Вот. Эта вещь полита моей кровью, – пояснил я солдатам.

Не снимая ладони с головы смилодона, смотрел я, как они, отбрасывая по-утреннему длинные тени, пересекают отрог, приютивший мое убежище. Возле огромной скалы, быстро превращавшейся в рукав Тифона, хилиарх, следуя моему совету, заложил руки за спину и прикрыл запястья плащом. Вентнер вынул из кобуры пистолет, а двое солдат направили на хилиарха оружие.

Таким манером, в виде заключенного под охраной, они спустились по лестнице и скрылись из виду, затерявшись в уличной суете селения, еще не нареченного мною Проклятым Городом. Да, отослал я их с легким сердцем, но теперь, после их ухода, вновь понял, каково это – потерять друга, ибо хилиарх тоже сделался для меня другом. Казалось, сердце мое, сколько б ни говорили о нем, будто оно тверже стали, вот-вот даст трещину.

– Ну, а теперь мне и с тобою придется расстаться, – сказал я смилодону. – Вообще-то тебя следовало бы отослать восвояси еще затемно, но…

Зверь басовито заворчал – должно быть, так он мурлыкал, только звук сей нечасто слышал кто-либо из людей. На его громоподобное «мур-р-р» негромким эхом откликнулось само небо.

Далеко-далеко, за коленями исполинского истукана поднялся в воздух флайер. Поначалу взлетал он медленно (что свойственно всем подобным судам, когда ими движет лишь отторжение Урд), однако, набрав высоту, пулей унесся вдаль. Мне тут же вспомнился флайер, который я видел в небе, распрощавшись с Водалом после известного события, нашедшего себе место в самом начале рукописи, заброшенной мною в бездны непрестанно меняющихся мирозданий. В этот момент я и решил: если судьба еще когда-либо отведет мне малую