Но вот пришло Чудо и этого вечера: я пошел в уборную. Было распахнуто окно. За ним простиралась высокая, покойная пелена неба. «Как спокойно… какое спокойное небо», — сказалось невольно вслух. И вдруг узнал я в покое этого неба тот покой и то небо, что открылось глазам князя Андрея, когда очнулся он, раненый, на Бородинском [Аустерлицком] поле… Дальше: по пути на сцену бросился в глаза мигающий, настойчиво повторяющийся световой сигнал: «ruhe, ruhe, ruhe, ruhe, ruhe…» [спокойно].

С этими двумя впечатлениями я и вышел за пульт в переполненный, тепло встретивший зал. Моцарт удался сверх всякого ожидания, после «Франчески» (в которой очень бдительно пришлось рассчитывать силы, иначе их не хватило бы) — зал встал, как один человек, ну а после Шостаковича были долгие, очень долгие овации и много цветов.

26 мая.

Утром, с 10 до 12 репетиция Курта. Л. с Лией в бегах по лавочкам. Курт в основном прогонял и Бетховена, и Рахманинова. Бетховена, 1-ю часть, даже дважды. Оркестр, несмотря на вчерашний вечер, приличен. С репетиции пошли с Куртом, Лией и Л. пешком. Зашли в книжный магазин, переполненный прекрасно изданными и разнообразными книгами. Соблазнился на книгу с фотографиями зверушек и насекомых. После обеда с 3.30 до 7 очень обстоятельно занялся партитурами к 28-му. На наших необъятных кроватях в это время Л. с Ежом разглядывали мою новую книгу и беседовали о нелегкой ситуации Ежи в поездке, непонятно почему созданной Пономаревым.

В 9-м часу поехал с Пономаревым за город, где размещены оркестранты. Провели общее собрание с «профилактикой», касающейся их поведения на репетиции 28-го в «мире капитала». Вернулся поздно. Очень плохо спал.

27 мая.

В 11 час. утра (!) — концерт («Matinée» [утренник]) Курта, прошедший очень хорошо. Рахманинов понравился. Я же чувствовал себя очень плохо: готовятся желудочные спазмы, предвестники коих ощущаю уже не первый день. После обеда просидел дома с 4 до 6 с партитурами и обдумывал план завтрашней, очень трудной репетиции. Репетиция дана одна, длительностью в 4 часа; надо успеть все, как успеть, не замучив себя и оркестр? Хотел было просидеть вечер дома, в покое, но как-то машинально отозвался на предложение Л. и поехал за город (к месту, где живет оркестр). Это была редкая мука: разыгрались боли, тошнота, разразились спазмы. Еле дождался дома, лег с грелкой. Мои вызвали доктора. Жай, бедняга, сама мается с желудком — и вся в испуганных глазах… Как справлюсь завтра с четырехчасовой репетицией и концертом?? Одно получилось удачно: умаянный, я крепко заснул и проспал без просыпу всю ночь.

28 мая.

Будильник прозвонил в 8 часов. В 9.15 выехали в «западный мир» на шикарной, лоснящейся машине лоснящегося импресарио Цёллера: сам за рулем, желтые перчатки, «полные лады» с проверяющими пропуск полисменами.

Долго крутились по многолюдным, нарядным улицам среди хаоса цветастых реклам, блеска витрин, неисчерпаемого многообразия автомобильных марок. Солнечно. Очень тепло. Многозначительным напоминанием тут и там высятся молчащие остовы разбомбленных зданий, куски обглоданных, закоптелых стен. Как ни странно, но при взгляде на них становилось покойнее, как-то мудрее…

Прибыли. Зал — громадный цивилизованный сарай. Чувствуешь себя не то в Нью-Йорке, не то в клубе им. Капранова. Акустика плохая, ватная, освещение тусклое, теснота на эстраде. С 10 до 10.40 приспособлялись, пересаживались… С 10.40 до 1.40 (с 20-минутным перерывом) репетировали: тщательно прошли всю Пятую симфонию (прогон части, доделки, следующая часть и т.д.), проработали места «Раймонды», проиграли подряд, вспомнили отдельные куски «Франчески». Оркестр держался до 12.30. После антракта раскис. Пришлось сказать несколько резкостей. Устали очень, но, правда, в меру. Но подложечка дает себя знать. Дома, после обеда мельком перелистал партитуры (нет сил). Лег спать. Было тихо. Удалось подремать. Обычного волнения нет совсем; причина, вероятно, в программе и в отсутствии сил: «сколько можно!», а также в специфике задачи «завоевать запад» и связанной с этим опасностью и риском; особая трудность условий (акустика) и их неизбежность создали странное спокойствие, фаталистическое безразличие, с некоторой толикой даже вызова. Тревожило, главным образом, физическое состояние: хватит ли сил, не подведет ли живот. И тревожило очень. И в общем, было, конечно, не весело: предстоял некий Рубикон. В итоге все произошло так: когда вконец растерянная, с дрожащей душой ушла от меня Л., меня минут за 10 до выхода вдруг вырвало. Стало легче физически. И вот в сочетании с отсутствием волнений, сознанием великолепного состояния оркестра, а также очень моим удачным дирижированием, — вновь был полный триумф, едва ли не больший, чем 25-го. Пожалуй, даже более «веселый» и значительный: были крики, стоящий зал, долгие вызовы, цветы, вспышки магния, проводы автобусов с оркестрантами и т.д.

После концерта долго сидел у нас Пономарев и Саркисов. Но от пережитого ночь с Л. мы почти не спали: глядели на Большую Медведицу, в ночное небо, яркие огни Западного Берлина. На рассвете, когда Л. задремала, долго сидел и слушал свежие, как роса, нежные, тихие голоса пробуждающихся птиц. В 6 часов утра взял хвойную ванну, немного вздремнул; окончательно проснулся в 8 часов.

29 мая.

Утром — весть о смерти Абендрота… Отдыхаю. Жаркий летний день. После завтрака ходили с Ежом в спортмагазин. Ничего не нашли стоящего. Л. с Лией ушли в магазины. Посидели немного с Ежом у меня, беседовали: об одиночестве, его нерушимости, о женщине (на примере отца Савелия), о мещанстве — единородной основной массе любого народа, потом о детях, проблеме их и двух исходных к ней позициях: о детях как форме вечности (Жорж) и о детях, на которых ставится эгоцентрическая ставка продолжения пути «моего я».

Скоро Еж уехал в посольство, а я забрался в постель. Подремал. Потом вкратце записал истекшие (с 20-го мая) дни. Закончил в 5 часов. Яркое солнце забралось на мое одеяло. В открытую дверь балкона доносятся посвисты и щебетание дроздов и далекий, далекий шум города. В комнате, уставленной букетами красных и желтых роз, алых гвоздик, нежных тюльпанов и сирени, — тихо, просторно и немного даже празднично.

Обедали поздно, после того как Л. и Лия пришли домой в 6-м часу. До этого заходил Пономарев. Объяснялся с ним насчет обидного зажима Ежи. Обещал прекратить.

Во время обеда пришел к 7-ми часам усталый Курт: оркестр записал 2 части Рахманинова. После обеда все срочно собрались в театр на штраусовскую «Арабеллу». Я не пошел: не в состоянии. Оставшись один, прошелся немного до Фридрихсбанхофа и посидел в сквере,