Майк.

Он скоро вернется.

Я поднялась, убрала платье на место. В ванной комнате наклонилась над фаянсовой белизной унитаза и меня вывернуло горечью и желчью. После я долго стирала с кожи жесткой мочалкой едкий, тошнотворный запах животного мускуса и хвойного одеколона, но все равно чувствовала его, как будто он впитался в рот и пальцы. Грубое волокно уже причиняло боль, и тело покраснело, но я продолжала раздирать, пока не зашлась в рыданиях. Свернувшись на дне ванной, я тряслась без слез, в какой-то дикой судороге отчаяния и унижения, и вода не смывала ничего. Ничего не исправить. Осознание неотвратимости произошедшего высушило меня, закутало в необходимый холод равнодушия. Какой-то чужой, уверенный голос ровно и размеренно забивал гвозди в мечущееся сознание:

«Хватит лить слезы, дура, ты сама во всем виновата. Не смогла толком ни закричать, ни отбиться. Ничего страшного не произошло: ты не избита, тебе не больно, ты не пугливая девственница. Это просто секс, всего лишь плохой секс, бывало и хуже. Ты в порядке, ты не сходишь с ума и сможешь с этим справиться. Ты просто забудешь эту ночь, как будто ее не было. Ты скажешь себе, что ничего не было, ничего такого, что могло бы сломать тебе жизнь, ты не из тез нежных созданий, которые ломаются от неосторожного прикосновения. Ты сильная. В тебе есть стержень. Скажи себе, что ты справишься.»

Плотная вязь слов опутывала, не оставляя ни малейшей бреши, ни малейшей лазейки для боли, слез, вины и ужаса, от которого перехватывало горло. Скоро я почувствовала, что броня соткалась окончательно, и отражение в зеркале подтвердило это. Мое лицо было гладким и ровным, в глазах не отображалось ничего. Я улыбнулась и увидела оскал. Я тренировалась, пока результат меня не удовлетворил. Через несколько часов, сияя естественной и счастливой усмешкой, я сказала себе:

– У меня все хорошо, – и легла в постель.

Майк пришел под утро, пьяный и тяжелый. Я сделала вид, что сплю. Раздевшись, он завалился рядом, сгреб меня громадной ручищей, подтягивая к своему горячему животу. Я застыла, заставляя себя не дергаться, не вскакивать, не убегать. Его член настойчиво упирался мне в зад. Я не реагировала, надеясь, что Майк отстанет, не дождавшись отклика, но видимо, его кровь гнала хмель и ему требовалась разрядка. Он стал жадно целовать шею, спускаясь по позвонкам ниже, одна его рука мяла грудь, вторая скользнула между ног, стала дразнить, упрашивать.

– Не надо, – шепнула я, стараясь чтобы голос казался сонным, но он только усилил напор:

– Я ужасно тебя хочу.

Мое тело жило само по себе, я не ощущала его, не чувствовала желания, но видимо, Майка наконец все устроило и он, удобно пристроив меня у себя между бедер, вошел. Я прикусила губу, чтобы не кричать и мысленно повторяла мантру «все хорошо, это Майк, я его люблю, скоро все закончится», но где-то на обочине сознания в мой глухой панцирь билась ярость: «это ты виноват, все из-за тебя, как ты мог меня не спасти, как ты мог не успеть, я никогда тебя не прощу». Происходящее казалось продолжением насилия, бесцеремонным нарушением границ. После этой поездки я начну всеми силами избегать близости – но тогда я не могла оттолкнуть его, просто не находила в себе храбрости и решимости, и до крови прикусывала язык, задыхаясь в безмолвных всхлипах, заставляла себя перетерпеть, не выть.

Я так и не сказала Майку, что произошло.

Я не сказала никому и запретила себе даже в мыслях возвращаться к этому «ничего не значащему случаю». Поначалу было очень тяжело, и я то и дело искала взглядом зеркало, чтобы убедиться, что мое лицо не выражает ничего не нужного. Но никто ничего не заподозрил. На следующее утро я спустилась в зал вместе со всеми, была накрашена, тщательно причесана и одета. Скрывая ненормальную нервозность и дрожащие сами по себе губы, я была оживлённой, метко ответила на остроту Коннора, чем вызвала его веселый смех и одобрительный взгляд со стороны Майка. Пару раз мне удалось выставить Фреда дураком, поймав его на глупых противоречиях. Все хохотали от души, искренне считая, что я классно шучу, не догадываясь, что просто наблюдают подавленную истерику. В глазах Фреда я видела злость, но и нечто иное, что он сам вряд ли осознавал. В его глазах таился страх. Вчера, под властью алкоголя и момента, легко было давить более слабого, убеждая себя в безнаказанности, но сегодня он боялся. Того, что я заговорю. Того, чего ему это будет стоить. Меня это устраивало. Значит, он тоже будет молчать.

Все думают, я не умею врать. У меня подвижное открытое лицо и «говорящие» глаза – все эмоции сразу же отражаются, и Джуд иногда шутит, что видит, как я думаю. Именно поэтому мне удалось скрыть от всех то, в чем я признаваться не хотела. Никому даже в голову не пришло, что я смогла бы скрыть нечто подобное, скрыть хоть что-то. Но я смогла.

Долгие годы эта история была погребена так глубоко, что даже я искренне считала, что она прошла для меня даром, никак не задела. Память постепенно раскалывалась на дробные фрагменты, рассыпалась по телу, растворялась в крови, въедалась в костный мозг. Мое сознание меня защищало, стремительно размывая острые грани произошедшего, стирая подробности грубыми, топорными мазками. Через несколько недель я не смогла восстановить подробности, через месяц любая мысль о насилии гасилась мгновенно: ничего не было. Это было похоже на то, как ловишь снежинки на ладонь: за один взмах ресниц сложный узор успевает отпечататься на сетчатке и растаять, и ты так и не успел ее рассмотреть. Лишь мутные, топкие сны еще долго тревожили меня повторяющимися, жуткими картинками: лицо Фреда, нависшее надо мной, его руки, застегивающие ремень, ощущение хвойного дыхания на своей шее. Через несколько лет исчезли и они. Желтое платье я выбросила.

Первый звоночек прозвенел, когда однажды в разговоре с Глорией на тему отвратительных партнеров я хотела пошутить про Фреда – и не смогла. Мой рот тогда открылся и закрылся, не в силах выдавить ни слова. Я убедила себя, что это тоже ничего не значит.

Лишь четверть века спустя, достав откуда-то из тайников души мрачную и ужасную историю о девушке Шелене, я задумаюсь над тем, почему же обхожусь со своей героиней столь жестоко, почему причиняю ей столько боли и заставляю испытывать вину.

И ответ мне не понравится.

Нет меня, нет меня. Я тону

Ветвями, ветвями в тишину. [160]

2007

Лежать на диване было хорошо. Удобная подушка позволяла долго поддерживать скрюченную позу, ноги укутывал мягкий флисовый плед. По телевизору шла передача о садоводстве, я сосредоточенно следила за особенностями возделывания земляники, не забывая потягивать разбавленный колой виски из низкого, тяжелого стакана.

Мариза отправилась до воскресенья к подружкам. Месяц назад дочери исполнилось двенадцать, но иногда казалось, что гораздо больше. Ей не требовалось уже столько моего внимания, как раньше, мир вокруг и сверстники занимали гораздо больше. Мне нравились Кайли и Марианна, много раз они оставались у нас, я была знакома с их мамами, иногда Стеф или Лина забегали ко мне в магазин, и мы пили кофе, болтая о подростках и воспитании.