знаешь, что это значит: он не сможет вернуться к Мингу.

Он разрывался между жалостью, злостью и отчаянием: он не желал быть частью этой истории, но все же был ею, как был и частью этой, глубоко любимой им и ненавистной, семьи.

1 апреля он оставил мать дома и в одиночестве поехал на оглашение. На приговор его не пустили, зал был оккупирован журналистами, и результат он узнал уже после закрытия заседания. Благодаря непререкаемому авторитету в «массах», генерал Л. был полностью оправдан, капитан Р. получил пятнадцать месяцев и тут же был отпущен под залог, а трое других революционеров во главе с зачинщиком получили по пять лет с учетом предварительного заключения. Между собой журналисты сошлись на том, что наказание назначили небывало мягкое — за путч против правительства могли бы наказать построже. Журналист прославленной британской газеты выразил затем общее впечатление: «Что же, суд смог нам показать, что заговор против государства не считается в демократической стране серьезным преступлением».

8 апреля семье пришло письмо от второго беглого революционера — от «Египтянина», как его все называли. Он встретил Кристиана на некой лыжной базе, и после долгих споров они решили возвратиться в Мингу. «…Сами понимаете, — написал он мелким, еле различимым почерком, — Кришан боится Вам писать, боится, что Вы начнете его отговаривать, и от этого он передумает. Мы решили, что нам нужно возвратиться. Они не смогут обойтись с нами жестче (нежели с Ним, Вы понимаете). Если мы не вернемся сейчас, нас, как Вы понимаете, все равно отыщут и, возможно, не в самый лучший момент, а так мы можем рассчитывать на снисхождение — все-таки явились сами. Согласитесь и с тем, что в это тяжкое время мы должны быть рядом с нашим „Трибуном“, чтобы поддерживать и утешать его. Не знаю, как у Вашего мужа, но у меня появится время для учебы, а еще интересная компания, и отличный стол, и личная спальня, очень милый вид! VVV… Итак, ждите нас, мы скоро будем. Он скучает по Вам и детям, особенно по Мисмис…».

Следом за странным письмом явился и он, глава семьи; домой он зашел на час — за саквояжем с вещами. Лина втайне поплакала, а затем заявила, что была в ужасе от путча и ни за что его не простит. Кристиан знал цену ее упрекам, оттого не принял их всерьез. Не встретившись с детьми, лишь попросив сказать им теплые слова, он переменил одежду на чистую и отправился в полицейский участок — сдаваться. Решение по нему приняли скоро — в мае он получил 18 месяцев заключения.

Началось тяжелое ожидание. Письма из тюрьмы прибывали регулярно, в них Кристиан писал, что жизнь у политических сносная и им можно прогуливаться по саду, есть и общая комната, а к ужину в тюремной лавке можно купить пол-литра вина или пива. Посылки Лина отсылала каждые две недели, но после муж попросил ничего ему не присылать, а позаботиться о «Трибуне». Она не стала перечить. «Трибуну» она отправляла колбасу и немного конфет, но и тот был не очень-то ею доволен и попросил в ответном письме присылать ему маковый рулет или пирог с яблоками. Мясное ему шло ежедневно от его поклонников и глав политических организаций, и все это он из жалости отдавал уголовникам, которых держали в большей строгости и кормили намного хуже политических.

«…Конечно, я мог бы расценивать мое вынужденное нахождение здесь как своего рода отпуск. Меня ни к чему не принуждают, по шесть часов мы гуляем в здешнем саду, нас хорошо кормят, у нас в постоянном пользовании ванная комната, есть горячая вода, у нас чисто, и относятся к нам очень хорошо. Меня лишь то беспокоит, что я ничем не могу заняться серьезно. Как там партия? Я слышал уже всякое. Значит, Р. с Ш. и некоторыми другими выступили в блоке, и это на наших земельных выборах. Я слышал, в парламент прошли и Р. с Ш. и Л. Что же, очень неплохо… Х. — я слышал, он возвратился, его не наказали, к его счастью, — считает, что в развале движения виноват Р. Черт их поймет! „Трибун“ ни за что не согласится на создание новой партии, которую хотят Ш. с Л. Он очень зол на них и, к тому же, очень занят. Нынче он смеялся над той карикатурой, если ты ее видела… В журнале он сам — на белом коне, в доспехах, въезжает в столицу. Вначале он был озабочен, потом улыбнулся и сказал: „Ну-ну, пусть сейчас смеются, все равно я туда попаду!“. Хотя ему дали на суде целых пять лет, мы слышали, что отпустят его уже в этом году. И мне, кажется, не грозит тут отсиживаться долго. Не замечательно ли это? Но если это только слухи и нам нечего ждать снисхождения? Кто их знает, эти наши власти… Может, они все же смилостивятся над нами, несчастными пленниками, как ты считаешь?..».

Слухи, каким-то образом проникшие в тюрьму, подтвердились новой зимой: главного отпустили 19 декабря, а после Рождества на свободу выгнали всех его сторонников.

После тихих посиделок в кафе все разъехались по домам, и Альберт, возвратившийся после шести часов, застал родителей дома и в приподнятом настроении, слегка навеселе. Всем стало немного неловко, и Альберту не терпелось уйти, но он не смог — не позволила совесть. Он сел за стол с ними и молился, чтобы Марта и Альбрехт пришли как можно скорее. Но их, как назло, не было. Мать улыбалась, показывая много морщин, а отец трепал ее за плечо, как старого приятеля. Альберт сидел на краешке стула, выпрямившись, но голову чуть опустив. Он не понимал, почему не краснеет и отчего не провалился пока что сквозь землю.

— Мать сказала, ты поступил?.. Как ты учишься? Хорошо?.. Неужели? Мы с твоей матерью не успели заметить, как ты повзрослел.

Стоило ответить, но не получалось вымолвить и неловкое: «Эм, я… естественно…». Язык распух, слова прилипли к небу.

— Он совсем не развлекается, — с неловким смехом сказала его мать. — Меня это, признаюсь честно, беспокоит….

— Может быть, ему не нужно? Ты знаешь, я не люблю шум… а по молодости ненавидел. Мне кажется, раньше меня вообще бесило общество людей. Не хочет он, может быть, развлекаться? Я не хотел.

— Ну, конечно, — ответила она и покраснела. — Но ему бы отвлечься от его книг… этих законов! Я понимаю, ему хочется в юристы, он целеустремленный и все такое. Но нужно и повеселиться по-человечески…

Ну вот, сейчас он