– Арфа.

– Если так, что за дело тебе до чужих свадеб? Попробуй сыграть на своей!

– О чем ты, несчастный? Или от несчастий рассудок твой помутился? Какой отец отдаст свою дочь за подкидыша?

– Отец уже отдал достаточно. Вот совет тебе: не играй на чужих свадьбах, сыграй (коль музы’ка с тобой) на своей.

Орфей промолчал – не противореча безумцу. Безумец, впрочем, еще не окончил безумствовать и продолжал говорить:

– Ведь и я (такой же) музыкант – играю на множестве чужих свадьб; поверь – нет более тоскливой судьбы (чем свадьба чужая); но – и её тоску можно бесконечно усилить: чтобы стал я играть на всех(!) твоих свадьбах, сирота и подкидыш.

Орфей решил, что ослышался: речь зашла о множестве свадеб.

– О бесчисленном множестве, – молча поправил его собеседник. Который не нуждался в вербализации (слова’ – не Сло’во, потому– разложению подвержены); но – ученик музыканта прекрасно его расслышал.

Произнесённое – тоже было безумием; но – это безумство словно бы переступило прежние (внешне достаточно безобидные) безумства несчастного; удивленный Орфей вновь вгляделся (через реку мироздания), но – ничего не увидел, то есть – увидел доступное: тростинкою флейта трепетала в огромных ладонях.

Так и люди (тростинкой) трепещут в ладонях Хаоса; у которых ладоней – грубы и уродливы пальцы; на которых уродливых пальцах – чудовищны пятна проказы; торопливо раскинув неокрепшим своим умом (и иных средств отделить себя от уродства более не найдя) Орфей вернулся к банальным оскорблениям:

Ты лжешь. Ты не можешь на свадьбах играть – кто допустит тебя? Только тот, кто столь же безумен!

Прокажённый поморщился: Орфей слушал, не слыша. Прокажённый продолжил:

– Помимо людей – есть ещё боги! Олимпийцы – те, возможно (чтобы потешиться неуязвимостью и силой своей), допустят тебя перед собой поиграть; но – оно надо тебя, так унижаться?

– А ведь это необыкновенная публика, самые (что ни на есть) взыскательные слушатели, – ответил (с упрёком) Орфей.

Прокажённый досадливо покачнул головой; но – странным вышел его (ответный) упрёк:

– Вот он я, что стою пред тобою (мой взыскательный слушатель); поверь – нет большего мне унижения! Боги (в сравнении) – мелочь.

Ученик музыканта недоуменно промямлил:

– Боги – те, кто сами людей наказуют уродством и сами, а его избегают, – так сказал легендарный певец, от стыда собеседника избегая глазами: очевидно – такими словами Орфей хотел раздавить свою совесть и переступить через «дике» (через должное); но!

У него – почти получилось. Очевидно – прокаженный (под тряпицей) усмешливо кривил свои гнилые губы (и ничего не сказал); но – это было (настолько) очевидно, что – даже полезно! Сущее есть гармония всего (и справедливости, и несправедливости): потому – почти раздавив свою советь, Орфей словно бы перекинулся.

Почти обернулся титаном Атлантом – чувствовал (на своих плечах) тяжесть собственной подлости.

Чувствовал тяжесть земного круга (и всех друг от друга отделенных существ); но – при этом – и сам словно бы стал рекой, отделившей его от его (неизбежного) будущего; потому – он взглянул и увидел: напротив (на самом-то река для него не имела значения) огромно и неистребимо вещественно стоял прокаженный.

Он уже не смеялся (даже молча); но – его пальцы всё так же дрожали и ласкали флейту. Или – были готовы тростинку переломить пополам. Потому – Орфей принужден был и отозвался:

– Вот он я. Говори мне, о чём ты молчишь. Я услышу.

– Нечего мне говорить, – сказал прокажённый.

На сей раз Орфей не успел себя осознать – оскорбленным; или – себя ощутить донельзя изумлённым; но(!) – никого в этом мире нет, кто бы был – безымянным: тем самым самого Орфея словно бы вычёркивали из мира смертных (равных в смерти друг другу).

А если бессмертный перед Орфеем – так он из несчастных бессмертных, не исполнивших своего волшебства и ставших чудовищами; и к чему тогда вся огромность незваного собеседника?

К чему весь этот назойливо символический (любой бы увидел сию очевидность) антураж происходящего? И кто тогда перед Орфеем разъял мир на малые части?

– Нечего мне говорить; я лишь жду, – молча ответил чужак.

– Чего же? – был вынужден вежливо осведомиться Орфей.

– Когда ты приведешь меня к единственной женщине. Тогда и кровавая свадьба совершится, на которой я обязательно буду играть.

– Я не сводник тебе!

– Это ты говоришь, причём – очень маленький «ты», – вот и стали (как давеча в Санкт-Петербурге) у них в разговоре появляться псевдо-слова (что даже приниженней плотских слов повседневья).

Орфей тоже мог бы сказать «это ты говоришь» – слова как слова; но – едва их услышав, Орфей «покачнулся душой» – а меж тем мир вокруг был всё так же прекрасен: всё казалось вокруг было неизменным и почти совершенным.

Этот мир – был сейчас; более того – воспринимался как непреложный феномен чистого эстетического восприятия; но – именно сквозь это псевдо-восприятие должна была (бы) понесла свои воды река миротворения.

Но! Не несла. Не подносила (даже камнем на длани). Ничего не иллюзорного – не совершалось (изнутри, чтобы – выйти вовне); но – как будто не стало на (своём) месте реки: всю её словно бы (собой) заслонил прокаженный

На том месте, где (должно быть) пречистое тело Стихии Воды – залоснилась неподвижная зловонная лужа: громоздился там запах, и мухи летали – и не было ветра, чтобы всё это прочь отнести.

Орфей (не рукой – не посмел! – только взглядом) указал на «эту» – скрытую от поверхностных глаз – лютость:

– Скажи мне, несчастный, ты наказан за «это»?

– Конечно, за «это»; но – это «всё» не моё, а твоё! А ты, человечек, моя(!) подневольная сводня (причём – перманентно счастливая сводня); теперь-то ты полностью счастлив, такое узнав о себе?

Орфей мог бы верить ему (зачем обреченному лгать?); но – не верил (ведь и сам «прокажённый» – уродец: он может злобствовать, лживо мстя всему сущему); впрочем, Орфей полагал: ничего ещё и не сказано прокаженным такого, что сделало бы слова – необратимыми, что дало бы слову проявить во всей полноте свою силу.