чтобы все узнали, какой она человек, – сказала я. – Только представь, если они узнают.

– Да ну, по-моему, все и так знают, – возразила Лэйси.

Но никто не знал Никки, не знал так, как знала я, – никто, кроме Лэйси. Истина связывала нас воедино, пусть даже я слишком долго не хотела о ней вспоминать. Я говорила не об одураченных родителях Никки, легковерных учителях, прихожанках ее церкви, ровесниках за пределами ее круга, обожествлявших ее. Я говорила о ее ближайших подругах, которые думали, что понимают ее и могут ей доверять. Они не знали, что Никки их презирает; не знали, как она обходится с секретами, которые они так беспечно ей поверяли; не знали, со сколькими их бойфрендами она спит, сколько сердец ухитрилась разбить, скольких заставила страдать просто от скуки, просто потому, что могла.

Вот чего она страшилась больше всего. Что ее разоблачат. Сорвут с нее маску, обнажив внутреннюю Никки – или пустоту на ее месте. Среди всей той лжи, что она нагородила мне, была и доля истины.

– Представь, если она признается всем и каждому, как призналась мне. – Никки без всей своей лжи; Никки, раздетая догола, ничтожная и беспомощная, марионетка в наших руках. – Только представь.

Вначале ночь была моей, потом инициативу перехватила Лэйси – но сейчас наступил момент подлинного сотворчества: два ума слились в одной блестящей идее. Возможно, я первая ее предложила, но именно Лэйси вспомнила про Барби-магнитолу и стопку кассет, сведя концы с концами.

– Ты расскажешь нам все, – заявила Лэйси, после того как мы сбегали к машине и вытащили из нее необходимое оборудование, бросив оправившуюся было Никки вопить и рыдать в темноте и одиночестве. – Все, что ты натворила, от начала и до конца. Возможно, мы обнародуем пленку или оставим себе в качестве гарантии. Ты никогда не узнаешь.

– Вообрази себя на исповеди, – посоветовала я. – Хорошая практика для будущего прослушивания.

– С чего мне вообще соглашаться? – Она выглядела почти впечатляюще, тощая голая девица, играющая в неповиновение. – Из-за вашего дурацкого ножа? И что вы со мной сделаете – убьете и закопаете в лесу?

– А с чего ты решила, будто мне это не по силам? – заметила Лэйси, но когда Никки в упор уставилась на нее, Лэйси первая отвела взгляд.

– Не собираюсь я ничего говорить, – заявила Никки. – Можете держать меня здесь сколько угодно, но вы меня не заставите. Не сможете.

– Ну не знаю. – Лэйси коснулась носком ведра с водой, потом легонько толкнула меня плечом. А я-то думала, что мы уже так не сумеем, не сумеем вернуть то единение, когда слова не нужны, когда достаточно языка тела. – Что там болтают про меня в школе, Декс? Будто я вроде как ведьма?

– Слышала про такое, – кивнула я.

– А вот лично я считаю ведьмой Никки.

– Вполне понятно.

– Я много всего знаю про нынешних ведьм, – продолжала Лэйси. – А ты в курсе, как раньше обращались с ведьмами? В суровые прежние времена?

– В курсе, – ответила я, и до сих пор помню, что чувствовала себя умной и беспечной, и ни капельки не боялась. Абсолютная безнаказанность; эта ночь никогда не кончится.

– Ну что, ведьма? – Лэйси подняла ведро; вонючая вода выплеснулась на пол. – Давай-ка поглядим, умеешь ли ты плавать.

Лэйси. 1991

В тот день я проснулась и ощутила запах зимы. Не было ни мороза, ни снега, ничего такого, чувствовался лишь холод, затаившийся в ожидании своего часа. Всю неделю стояла летняя погода; согласно загорелой идиотке из телепрогноза, на Средний Запад надвигалась зима, и искристая картонная снежинка медленно, через один кукурузный штат за другим, приближалась к нам.

Наступающая зима отсчитывала наши последние часы. Стали бы мы в шерстяных варежках и перчатках на липучках возиться с молниями, целоваться взасос замерзшими языками и наблюдать, как наши выделения превращаются в лед? Ради новизны ощущений – возможно; но если вы не доктор Живаго, обморожение офигенно мешает чувствам, и трахаться на улице, а тем более валяться в сугробе, одурев от травки и феромонов и пытаясь прикоснуться к высокому, чревато полнейшим фиаско. Мы без всяких обсуждений понимали очевидное: когда придут холода, наше общее безумие спрячет зубы, уползет под камень и заляжет в спячку на всю зиму.

А пока мы вовсю пользовались теплом. В тот день мы с Никки прогуляли школу и встретились в лесу, специально поменявшись нарядами, чтобы задурить Крэйгу голову. Никки страшно нравились ролевые игры, и она заставила меня пообещать, что к моменту появления Крэйга после тренировки (он всегда приходил после тренировки, потому что при всей его любви к Никки, нашей компании и плотским утехам футбольную команду он любил сильнее) мы будем неукоснительно следовать своим ролям. Впрочем, когда он наконец появился, мы, разумеется, были пьяны вдрызг и нам было уже пофигу. Может, иначе игра пошла бы совсем по-другому, и Крэйг остался бы жив или же погибла одна из нас.

В тот день мы ублажили друг друга и, дожидаясь Крэйга, изображали «снежных ангелов» в грязи. Никки развлекала меня списком недостатков наших одноклассников, всех по очереди, в алфавитном порядке, только чтобы показать свою осведомленность. У Терезы Аббот – заячья губа, а голос как мультяшного персонажа, и еще она однажды непростительно проболталась, что Никки курит в женском туалете. Скотти Блай обещает стать крутым специалистом по жеванию с открытым ртом и упорно взращивает жиденькие усики; то и другое делает его совершенно непригодным для траха. Пока мы добрались до следующей буквы, я уже утомилась, но в то же время получала удовольствие, ибо ничто не придавало Никки такой сексуальности, как разговоры о людях, которых она ненавидела. Возможно, ты тоже замечала.

Ненависть служила ей возобновляемым источником энергии и никогда не иссякала.

Мы разделались с Шейной Кристофер и Александрой Колдуэлл, а затем, Декс, добрались до тебя.

– Тебе интересно, чем плоха Ханна Декстер? – спросила Никки.

– Не особенно.

И не потому, что я заботилась о тебе, Декс, наоборот: ты меня совершенно не интересовала.

– Она же гребаная жертва, – заявила Никки. – Прямо-таки сама просит над ней поиздеваться.

– Забавно, а вот меня она не просила.

– Ты поняла, о чем я. Чего тут забавного? Все равно что бейсбол с дохлым скунсом.

– Вони не оберешься?

– Слишком легко, да еще и вони не оберешься. Вроде да, скунса как бы жалко, но на кой ляд он выскочил на дорогу? Будто напрашивался, чтобы его переехали, понимаешь? Будто так проще, чем просто аккуратненько перебежать шоссе, а дальше уже думать, куда податься.

– Метафора хуже некуда, – заметила я.