поскольку и она ничем не заслужила такого золотого ребенка; похоже, они до сих пор верили в неразборчивого аиста, который как попало подбрасывает свертки с младенцами на порог домов. Мать Никки мило улыбалась этим женщинам, не рассеивая их заблуждений. Было бы некрасиво поправлять их и указывать, что ее дочь является результатом слияния хороших генов и хорошего воспитания, а везение тут совсем ни при чем. Она усердно трудилась, чтобы получить достойную дочь, и воспитывала Никки так, чтобы та ценила сей тяжкий труд и продолжала его ради матери. Семнадцать лет практически полной безупречности: волосы, кожа, зубы, одежда, друзья, мальчики – все, как положено.

Все лучшее, как положено.

Нельзя обвинять ее дочь в том, что учудил в лесу тот парень: нести этот крест должны его родители, и мать Никки надеялась, что они ощущают свою вину за то, что их второразрядное родительство причинило ущерб ее дочери, – но Никки с достоинством перенесла печальное событие, и небольшие горестные отметины – блестящие глаза и побледневшая кожа, – прямо скажем, сделали ее еще красивее. Выждав подобающее время, мать Никки принялась уговаривать дочь подыскать нового друга. Жизнь куда проще, если есть крепкое плечо, на которое можно опереться или хотя бы сделать вид, наставляла она дочь. Мир намного легче прощает силу, когда она прикидывается слабостью. «Мне не нужен новый парень», – отрезала Никки, когда мать принялась слишком наседать на нее, и та ответила: «Конечно, нет». Нуждаться в ком-то неприемлемо; это само по себе проявление слабости. Любви, в которой нуждаешься, лучше избегать. Уж кому, как не ей, это знать. Однако такого мать Никки, разумеется, дочери не говорила.

Никки поступает правильно. Никки поступает отлично. У Никки, говорила она себе, стоя на пороге дочкиной гардеробной и пытаясь понять, что она намерена найти, нет проблем.

Она подозревала, что виновата во всем Ханна, девица, которая целое лето шастала за ее дочерью, как паршивая собачонка. Ханна Декстер с ее плохими генами и никудышным воспитанием, в плохо сидящей одежде и с отвратительными волосами. Должно быть, сказалось влияние Ханны, именно ее вина, что Никки так разболталась. Дерзит родителям. Отменяет свидания. В довершение всего выкрасила волосы какой-то дешевой фиолетовой краской из супермаркета, так что матери Никки пришлось отстегнуть больше сотни долларов, чтобы им первоначальный цвет, пока в городе ничего не заметили.

– Она не дотягивает до твоих стандартов, – сказала мать Никки на следующий вечер за ужином, а Никки в ответ только рассмеялась.

– В задницу мои стандарты, – сказала Никки. Неподобающие выражения, неподобающие настроения: не такую дочь воспитывала мать Никки.

Что-то разладилось. Мать всегда чувствует.

И мать Никки, дождавшись, пока дочь уйдет в школу, прокралась в ее комнату. Раньше она никогда так не поступала, не было нужды, и молча осуждала тех родителей, которые вынуждены контролировать дочерей, совать нос в их дневники, чтобы разузнать о тайных рандеву, обыскивать ящики для нижнего белья в поисках упаковок презервативов. Матери Никки не нужно было играть в полицейских и воров, не нужно собирать компромат на поклонников дочери. Мать всегда чувствует.

Столько пустых бутылок в гардеробной. Дешевая водка, джин и несколько липких винных коктейлей. Стоят на виду, хотя от них легко было избавиться, словно Никки почти хотелось, чтобы мать нашла их, чтобы заметила. И картинки под матрасом – страницы, вырванные из журналов вроде тех, которые мать Никки однажды обнаружила в прикроватной тумбочке мужа (лишь однажды, потому что, в отличие от него, не верила во второй шанс). Фотографии женщин, занимающихся безнравственными вещами.

Мать Никки думала обо всех тех часах, которые дочь провела наедине с этой странной девчонкой, Декстер, представляя, как та вливает в глотку Никки мерзкие жидкости, как снимает с нее одежду, взбирается на нее и пытается превратить ее дочь в то, чем она никогда не должна была стать.

Это недопустимо, думала мать Никки.

Это не ее дочь.

– И что ты сделала? – спросил Кевин, ведя пальцем по голой ноге матери Никки все выше, выше, уже почти нестерпимо высоко.

Она позвонила ему в минуту слабости. Мать Никки тревожила его исключительно в минуты слабости, и каждый раз считался последним, но потом она звонила вновь, располагалась на темно-синих простынях своего финансиста, разглядывала его фото с женой и детьми, все с миккимаусовскими ушками на голове, в диснеевском парке развлечений, а сам он забирался под одеяло и там, в темноте, делал с ней то, чего она никогда не понимала. Однажды он предложил убрать фото, и она солгала, что едва его замечает и что убирать его неприлично и несправедливо, тогда как истина заключалась в том, что снимок тоже входил в число непонятного, был неотъемлемой частью процесса, и лица членов его семьи, коровьи глаза благоверной и нелепые вихры близнецов были нужны ей не меньше его пальцев и губ, что именно эту фотографию она видела, когда закрывала глаза и его язык доводил ее до экстаза.

– Я положила все на прежнее место, – сказала она ему.

– У каждой девушки должны быть тайны, – заметила он и улыбнулся, как будто у них появился общий секрет.

На совместных сеансах психотерапии, которые Стивен поставил условием ее возвращения, она уверяла мужа, что эта интрижка ничего не значила для нее, что тот, другой, с ним никогда не сравнится, и не лукавила. Кевин проигрывал по всем статьям. Он был беднее, уродливее, ничтожнее. Мать Никки не призналась, что Кевин помогал ей терпеть Стивена, чем она и оправдывала их отношения, тянущиеся по сей день, хотя она поклялась: больше не буду, теперь уже точно. На сеансах психотерапии они узнали, как важно откровенное общение, но уяснили и необходимость тайн.

– Возможно, мне надо с ней поговорить, – сказала мать Никки.

– Возможно, – согласился Кевин. Он был на редкость покладист и говорил ей все, что, как ему представлялось, она хотела услышать. Порой матери Никки казалось, что она занимается сексом сама с собой.

– Но мать не должна знать всего о своей дочери, – продолжала она. – Лично я не хотела бы, чтобы она знала все обо мне.

– Разумеется, – поддакнул Кевин, и разговор прекратился.

Возвращаясь на машине домой, она испытывала печаль, но печаль приятную, ту, что поддержит ее во время приготовления ужина и малозначащих семейных разговоров, – тайная и в глубине души приятная боль, которая не даст забыться, поможет весь вечер сохранять фальшивую улыбку. Вот что ее убедило: Никки, как и все прочие, имеет право на собственные тайны. Ведь она сама учила дочь: главное – не то, кто мы и что делаем,