Один из докторов накрыл ей лицо маской, и я заглянул в дверьи увидел яркий маленький амфитеатр операционной.

— Вы можете войти вон в ту дверь и там посидеть, — сказаламне сестра.

За барьером стояли скамьи, откуда виден был белый стол илампы. Я посмотрел на Кэтрин. Ее лицо было накрыто маской, и она лежала теперьнеподвижно. Носилки повезли вперед. Я повернулся и пошел по коридору. Ко входуна галерею торопливо шли две сестры.

— Кесарево сечение, — сказала одна. — Сейчас будут делатькесарево сечение.

Другая засмеялась. — Мы как раз вовремя. Вот повезло! — онивошли в дверь, которая вела на галерею.

Подошла еще одна сестра. Она тоже торопилась.

— Входите, что же вы. Входите, — сказала она.

— Я подожду здесь.

Она торопливо вошла. Я стал ходить взад и вперед покоридору. Я боялся войти. Я посмотрел в окно. Было темно, но в свете от окна яувидел, что идет дождь. Я вошел в какую-то комнату в конце коридора и посмотрелна ярлыки бутылок в стеклянном шкафу. Потом я вышел, и стоял в пустом коридоре,и смотрел на дверь операционной.

Вышел второй доктор и за ним сестра. Доктор держал обеимируками что-то похожее на свежеободранного кролика и, торопливо пройдя покоридору, вошел в другую дверь. Я подошел к двери, в которую он вошел, иувидел, что они что-то делают с новорожденным ребенком. Доктор поднял его, чтобпоказать мне. Он поднял его за ноги и шлепнул.

— У него все в порядке?

— Прекрасный мальчишка. Кило пять будет.

Я не испытывал к нему никаких чувств. Он как будто не имелко мне отношения. У меня не было отцовского чувства.

— Разве вы не гордитесь своим сыном? — спросила сестра. Ониобмывали его и заворачивали во что-то. Я видел маленькое темное личико и темнуюручку, но не замечал никаких движений и не слышал крика. Доктор снова сталчто-то с ним делать. У него был озабоченный вид.

— Нет, — сказал я. — Он едва не убил свою мать.

— Он не виноват в этом, бедный малыш. Разве вы не хотелимальчика?

— Нет, — сказал я. Доктор все возился над ним. Он поднял егоза ноги и шлепал. Я не стал смотреть на это. Я вышел в коридор. Я теперь могвойти и посмотреть. Я вошел через дверь, которая вела на галерею, и спустилсяна несколько ступеней. Сестры, сидевшие у барьера, сделали мне знак спуститьсяк ним. Я покачал головой. Мне достаточно было видно с моего места.

Я думал, что Кэтрин умерла. Она казалась мертвой. Ее лицо,та часть его, которую я мог видеть, было серое. Там, внизу, под лампой, докторзашивал широкую, длинную, с толстыми краями, раздвинутую пинцетами рану. Другойдоктор в маске давал наркоз. Две сестры в масках подавали инструменты. Это былопохоже на картину, изображающую инквизицию. Я знал, что я мог быть там и видетьвсе, но я был рад, что не видел. Вероятно, я бы не смог смотреть, как делалиразрез, но теперь я смотрел, как края раны смыкались в широкий торчащий рубецпод быстрыми, искусными на вид стежками, похожими на работу сапожника, и я былрад. Когда края раны сомкнулись до конца, я вышел в коридор и снова стал ходитьвзад и вперед. Немного погодя вышел доктор.

— Ну, как она?

— Ничего. Вы смотрели?

У него был усталый вид.

— Я видел, как вы зашивали. Мне показалось, что разрез оченьдлинный.

— Вы думаете?

— Да. Шрам потом сгладится?

— Ну конечно.

Немного погодя выкатили носилки и очень быстро повезли ихкоридором к лифту. Я пошел рядом. Кэтрин стонала. Внизу, в палате, ее уложили впостель. Я сел на стул в ногах постели. Сестра уже была в палате. Я поднялся истал у постели. В палате было темно. Кэтрин протянула руку.

— Ты здесь, милый? — сказала она. Голос у нее был оченьслабый и усталый.

— Здесь, родная.

— Какой ребенок?

— Ш-ш, не разговаривайте, — сказала сестра.

— Мальчик. Он длинный, и толстый, и темный.

— У него все в порядке?

— Да, — сказал я. — Прекрасный мальчик.

Я видел, что сестра как-то странно посмотрела на меня.

— Я страшно устала, — сказала Кэтрин. — И у меня все такболит. А как ты, милый?

— Очень хорошо. Не разговаривай.

— Ты такой хороший. О милый, как у меня все болит! А на когоон похож?

— Он похож на ободранного кролика со сморщенным стариковскимлицом.

— Вы лучше уйдите, — сказала сестра. — Madame Генри нельзяразговаривать.

— Я побуду в коридоре, — сказал я.

— Иди поешь чего-нибудь.

— Нет. Я побуду в коридоре.

Я поцеловал Кэтрин. Лицо у нее было совсем серое, измученноеи усталое.

— Можно вас на минутку, — сказал я сестре. Она вышла вместесо мной в коридор. Я немного отошел от двери.

— Что с ребенком? — спросил я.

— Разве вы не знаете?

— Нет.

— Он был неживой.

— Он был мертвый?

— У него не смогли вызвать дыхание. Пуповина обвилась вокругшеи.

— Значит, он мертвый?

— Да. Так жалко. Такой чудный крупный ребенок. Я думала, вызнаете.

— Нет, — сказал я. — Вы идите туда, к madame. Я сел на стулперед столиком, на котором сбоку лежали наколотые на проволоку отчеты сестер, ипосмотрел в окно. Я ничего не видел, кроме темноты и дождя, пересекавшегосветлую полосу от окна. Так вот в чем дело! Ребенок был мертвый. Вот почему удоктора был такой усталый вид. Но зачем они все это проделывали над ним там, вкомнате? Вероятно, надеялись, что у него появится дыхание и он оживет. Я не былрелигиозен, но я знал, что его нужно окрестить. А если он совсем ни разу невздохнул? Ведь это так. Он совсем не жил. Только в Кэтрин. Я часто чувствовал,как он там ворочается. А в последние дни нет. Может быть, он еще тогда задохся.Бедный малыш! Жаль, что я сам не задохся так, как он. Нет, не жаль. Хотя тогдаведь не пришлось бы пройти через все эти смерти. Теперь Кэтрин умрет. Вот чемвсе кончается. Смертью. Не знаешь даже, к чему все это. Не успеваешь узнать.Тебя просто швыряют в жизнь и говорят тебе правила, и в первый же раз, когдатебя застанут врасплох, тебя убьют. Или убьют ни за что, как Аймо. Или заразятсифилисом, как Ринальди. Но рано или поздно тебя убьют. В этом можешь бытьуверен. Сиди и жди, и тебя убьют.