Я взял с подноса ещё один кусочек пирожного. Она тут жеоткрыла рот… но я замялся.

— Что лежит в красной корзине для пикника, Элизабет? Той,что на чердаке?

Она вроде бы задумалась. Попыталась вспомнить.

— Старые трубки для ныряния. — Она пожала плечами,помолчала. — Старые трубки для ныряния, которые нужны Ади. Стрелять! — Ирасхохоталась. Хрипло, как ведьма. Я докормил её — один за другим отправил врот все кусочки пирожного — и больше вопросов не задавал.

Вернулся Уайрман с диктофоном. Протянул его мне.

— Не хочется просить тебя надиктовывать контракт на плёнку,но другого выхода нет. К счастью, там всего пара страниц. Мне бы хотелосьполучить его во второй половине дня, если это возможно.

— Возможно. И если мои картины действительно будутпродаваться, ты получишь комиссию, друг мой. Пятнадцать процентов. И заюридическую помощь, и за поддержку таланта.

Он снова сел в шезлонг, смеясь и постанывая одновременно.

— Господи! Стоило мне подумать, что ниже мне уже не пасть,как я становлюсь грёбаным агентом таланта! Извините, что выражаюсь при вас,мисс Истлейк.

Она и не заметила, продолжала строго смотреть на Залив, где(далеко-далеко, на пределе видимости) танкер шёл на север к Тампе. Он тут жеменя очаровал. Так уж на меня действовали суда в Заливе.

Потом я заставил себя повернуться к Уайрману.

— Всё это твоих рук дело, так что…

— Ты несёшь чушь!

— …поэтомуты должен встать со мной плечом к плечу и, какположено мужчине, взять свою долю.

— Я согласен на десять процентов, и, возможно, это оченьмного. Соглашайся, мучачо, а не то мы начнём обсуждать восемь.

— Хорошо. Пусть будет десять. — Я протянул руку, и мызакрепили договорённость рукопожатием над усыпанным крошками подносом Элизабет.Диктофон я убрал в карман.

— И дай мне знать, если почувствуешь изменения в своём… — Яуказал на его красный глаз. Уже не такой красный, как прежде.

— Разумеется. — Он поднял контракт. В крошках от пирожногоЭлизабет. Стряхнул их, отдал контракт мне, наклонился вперёд, зажав руки междуколен, всмотрелся в меня поверх необъятной груди Элизабет.

— Если мне сделают рентген, что покажет снимок? Что пуля уменьшилась?Что она исчезла?

— Не знаю.

— Ты всё ещё работаешь над моим портретом?

— Да.

— Не останавливайся, мучачо. Пожалуйста, не останавливайся.

— Я и не собираюсь. Но не слишком уж надейся, хорошо?

— Постараюсь. — Тут его осенило, и, как ни странно, онвысказал примерно те же опасения, что и Дарио: — Как, по-твоему, что случится,если молния ударит в «Розовую громаду», и вилла сгорит вместе с моим портретом?Как думаешь, что тогда будет со мной?

Я покачал головой. Не хотел об этом думать. У меня возникложелание спросить Уайрмана, можно ли мне подняться на чердак «Эль Паласио» ипоискать одну корзину для пикника (она была КРАСНОЙ), но я решил этого неделать. В том, что она там, я не сомневался. Но не было уверенности, хочу ли язнать, что в ней находится. На Дьюма-Ки творилось что-то странное, и, похоже, ямог утверждать, что доброго и хорошего в этих странностях было мало. Мне нехотелось с ними связываться. Если их не ворошить, думал я, может, и они непочтут меня своим вниманием. Ради мира и покоя на острове я намеревайсяотправить большую часть написанных картин на материк. Намеревался их продать —если бы нашлись люди, которые захотели купить мои картины. Окончательноерасставание с ними не вызвало бы у меня никаких эмоций. Когда я работал надними, их соединяла со мной невидимая пуповина, но после последнего мазка онизначили для меня не больше мозольных полукружий, которые я иногда счищал пемзойс больших пальцев ног, чтобы ботинки не начинали жать в конце жаркогоавгустовского дня на какой-нибудь стройплощадке.

Я предполагал оставить только цикл «Девочка и корабль», ноне потому, что испытыват к этим полотнам особую любовь. Просто я еше незакончил этот цикл, вот картины и оставались моей живой плотью. Я мог быпоказать их на выставке и продать позже, но пока собирался держать там, где онисейчас и находились — в «Розовой малышке».

Когда я вернулся на виллу, никаких кораблей на горизонте ужене было, да и стремление рисовать на какое-то время пропало. Вот я ивоспользовался диктофоном Уайрмана — «перенёс» типовой контракт на магнитнуюленту. Адвокатом я не был, но за прошлую жизнь прочитал и подписал немалоюридических документов и мог понять, что контракт достаточно простой.

Вечером я отнёс в «Эль Паласио» и контракт, и диктофон.Уайрман готовил ужин. Элизабет сидела в Китайской гостиной. Цапля сглазами-буравчиками (она неофициально стала домашней зверушкой) стояла надорожке, с мрачной задумчивостью смотрела в окно. Закат наполнял комнатусветом, но свет этот уже не был солнечным. В Фарфоровом городе царили разруха изапустение, статуэтки людей и животных лежали на боку, здания были сдвинуты куглам бамбукового стола, особняк с колоннами — перевёрнут. Элизабет сидела вкресле, по-прежнему напоминая капитана Блая и как бы спрашивая, отважусь ли япоставить всё на прежние места.

— Если я пытаюсь навести какое-то подобие порядка, —заговорил у меня за спиной Уайрман, и от неожиданности я чуть не подпрыгнул, —она всё сметает. Несколько статуэток сбросила на пол, и они разбились.

— Статуэтки ценные?

— Некоторые — да, но речь не о том. Когда она в здравом уме,то знает каждую. Знает и любит. А если она придёт в себя и спросит, гдеБо-Пип[119] или Угольщик, и мне придётся ответить, что она их разбила, то потомона будет грустить весь день.

— Если она придёт в себя.

— Да. Именно.

— Пожалуй, пойду домой, Уайрман.

— Собираешься порисовать?

— Есть такое желание. — Я повернулся к хаосу на столе. —Уайрман?

— Вот он я, vato.

— Почему в таком состоянии она всё разваливает?

— Думаю… потому, что её мутит от упорядоченного.

Я начал поворачиваться, но он положил руку мне на плечо.

— Я бы предпочёл, чтобы ты сейчас на меня не смотрел. — Поголосу чувствовалось, что он едва сдерживает слёзы. — Сейчас я не в форме.Шагай к парадной двери, а потом обойди дом по двору, если хочешь возвращатьсяпо берегу. Ты это сделаешь?