Первая неделя марта стала для меня неделей дневного света.Не закатного, а исключительно дневного, который заполнял «Розовую малышку» и,казалось, поднимал её к небу. И ещё та неделя стала для меня неделей музыки,звучащей по радио: «All man Brothers», «Molly Hatchet», «Foghat». Та неделяхарактеризовалась для меня словами Дж. Дж. Кейла, которыми тот предварял песню«Call Me the Breeze» : «Вот ещё один из ваших фаворитов старого рок-н-ролла;тащится, волоча ноги, по Бродвею». Та неделя стала для меня шёпотом ракушек,который я слушал, когда выключал радио и промывал кисти. На той неделе я увиделлицо призрака, принадлежащее более молодому мужчине, которому только предстоялоокинуть мир взглядом с Дьюмы. Есть песня (думаю, Пола Саймона) со словами: «Яне мог бы плакать, если б не любил». Они сказаны об этом лице. Не настоящемлице, не совсем настоящем, но я превращал его в настоящее. Оно вырастало вокругмозга, который плавал в Заливе. Мне больше не требовались фотографии, потомучто это лицо я знал и так. Оно стало воспоминанием.

Четвёртого марта с утра стояла жара, но я так и не включилкондиционер. Рисовал в трусах, и пот стекал по лицу и бокам. Телефон звонилдважды. Первый раз в трубке раздался голос Уайрмана:

— Мы давно не видели тебя в наших краях, Эдгар. Придёшь наужин?

— Боюсь, не смогу, Уайрман. Благодарю.

— Работаешь или устал от нашего дворцового общества? Или ито, и другое?

— Работаю. Почти закончил. Есть перемены по части зрения?

— Левая фара по-прежнему не светит, но я купил повязку наглаз, и с ней могу пятнадцать минут кряду читать правым. Это большой шагвперёд, и, думаю, благодарить я должен тебя.

— Не знаю, должен или нет. Картина с Кэнди Брауном и ТинойГарибальди — совсем другое. Как и моей жены с её… с её друзьями. На этот разникакого чуда. Понимаешь, что я подразумеваю под чудесами?

— Да, мучачо.

— Но если что-то должно случиться, думаю, час близок. А еслине случится, ты по крайней мере получишь свой портрет, увидишь, каким ты,возможно, был лет в двадцать пять.

— Ты шутишь, амиго?

— Нет.

— Не думаю, что я помню, каким был в двадцать пять.

— Как Элизабет? Улучшений нет? — Он вздохнул.

— Вроде бы вчера утром голова у неё прояснилась, и я устроилеё в дальней гостиной… там есть стол поменьше, который я называю Фарфоровойдеревней… и она сбросила на пол коллекцию балерин Валлендорфа.[120] Разбила всевосемь. Других таких уже не найти.

— Сожалею.

— Прошлой осенью я никогда бы не подумал, что может статьтак плохо, и Бог наказывает нас за то, что мы не можем себе представить.

Второй звонок раздался через пятнадцать минут, и я враздражении бросил кисть на рабочий стол. Звонил Джимми Йошида. Но раздражениеотступило под напором его радостного волнения, временами граничащего сбезудержным восторгом. Он просмотрел слайды и теперь выражал уверенность в том,что они произведут «сногсшибательное впечатление».

— Это прекрасно, — ответил я. — На лекции я им так и скажу:«А теперь отрывайте задницы от пола… и можете уходить».

Он засмеялся так, словно никогда в жизни не слышал ничегоболее забавного, потом сказал:

— Я позвонил, чтобы спросить, естьли среди картин такие, ккоторым нужно дать пометку «НДП» — не для продажи?

Снаружи загрохотало, будто большой тяжелогружёный трейлерпроезжал по дощатому мосту. Я посмотрел на Залив (где не было дощатых мостов) иосознал, что с далёкого запада до меня донёсся раскат грома.

— Эдгар? Вы меня слышите?

— Да, конечно, — ответил я. — При условии, что кто-то вообщезахочет что-нибудь купить, вы можете продавать всё, кроме цикла «Девочка икорабль».

— Понятно.

— Вы разочарованы?

— Я надеялся приобрести одну из картин этого цикла длягалереи. Положил глаз на «Номер два» — и с учётом условий контракта хотелполучить пятидесятипроцентную скидку.

«Недурно, малыш», — сказал бы мой отец.

— Этот цикл ещё не закончен. Может, когда напишу всекартины…

— И сколько их ещё будет?

«Я буду рисовать, пока не смогу прочесть название этогогрёбаного корабля-призрака».

Я мог бы озвучить эти слова, если бы с запада не донёссяновый раскат грома.

— Наверное, я это пойму, когда допишу последнюю. А теперь,если позволите…

— Вы работаете. Извините. Не смею мешать.

Нажав на красную кнопку трубки радиотелефона, я задалсявопросом, хочется мне возвращаться к работе или нет. Но… оставалось-то совсемничего. Если б я двинулся дальше, то, возможно, закончил бы портрет этимвечером. И мне нравилась эта идея: рисовать под надвигающуюся с Залива грозу.

Я включил радио, которое выключил, прежде чем ответить назвонок, и по ушам ударили вопли зовущего всё глубже в джунгли Эксла Роуза. Явзял кисть и сунул за ухо. Взял вторую и принялся за работу.

Грозовые тучи надвигались, будто гигантские плоскодонки,чёрные снизу, лилово-синие посередине. То и дело в них сверкали молнии, и тогдаони становились похожими на мозг, заполненный плохими идеями. Заливобесцветился, помертвел. Жёлтая полоса заката исчезла, едва начав переходить воранжевую. «Розовую малышку» заполнил сумрак. При каждой вспышке молниирадиоприёмник теперь трещал статическими помехами. Я терпел достаточно долго,прежде чем выключил радио, но свет зажигать не стал.

Я не могу точно вспомнить, когда работу над картинойпродолжил уже не я… и до сего дня у меня нет уверенности в том, что я неперестал существовать как личность; может, si, может, нет. Знаю лишь одно: вкакой-то момент я посмотрел вниз и, спасибо последним остаткам дневного света ивспышкам молний, увидел правую руку. Загорелую культю и мертвенно-белуюостальную часть, с дряблыми, обвисшими мышцами. Ни шрама, ни шва, только резкаялиния, очерчивающая загорелую кожу, а под ней — жуткий зуд. Потом молниясверкнула вновь, и рука исчезла, собственно, её и не существовало (во всякомслучае, на Дьюма-Ки), но зуд остался — такой сильный, что хотелось всё крушить.

Я повернулся к картине, и тут же зуд струёй, словно вода избрандспойта, ударил в том направлении. Я впал в исступление. Гроза обрушиласьна Дьюму-Ки, темнота сгустилась, а я думал о цирковом номере, в котором мужчинас повязкой на глазах кидает ножи в симпатичную девушку, «распятую» навращающейся круглой деревянной плите, и, наверное, я рассмеялся, потому чторисовал вслепую, или почти вслепую. Время от времени вспыхивала молния, и изтемноты на меня выпрыгивал Уайрман, двадцатипятилетний Уайрман, Уайрман доДжулии, до Эсмеральды, до лотереи.