Я сделал. А когда вернулся, взялся за портрет. Всё шлохорошо. В смысле, портрет получался. Я уже видел лицо Уайрмана, которое хотелопроявиться на холсте. Начало проявляться. В этом не было ничего необычного, чтовполне меня устраивало. Отсутствие необычностей — всегда наилучший вариант. Ябыл счастлив. Хорошо это помню. Я ощущал полную умиротворённость. Ракушкишептались. Правая рука зудела, но где-то глубоко под кожей и не так, чтобысильно. Окно, выходящее на Залив, превратилось в прямоугольник черноты. Одинраз, прервав работу, я спустился вниз, чтобы съесть сандвич. Потом включилрадио и нашёл «Кость»: «J. Geils» пели «Hold Your Lovin». Ничего особенного, простовеликая рок-группа, подарок от богов рок-н-ролла. Я рисовал, и лицо Уайрманапроступало всё отчётливее. Он уже стал призраком. Призраком, обитающим вхолсте. Но это был безобидный призрак. И если бы я отвернулся от мольберта, тоне увидел бы Уайрмана, стоящего там, где стоял Том Райли, а в расположенномдальше по берегу «Еl Palacio de Asesinos» левая половина мира для Уайрманапо-прежнему оставалась чёрной — это я знал наверняка. Я рисовал. Радио играло.Музыка накладывалась на шёпот ракушек.

В какой-то момент я закончил рисовать, принял душ, лёг впостель. Мне ничего не приснилось.

И когда мыслями я возвращаюсь к пребыванию на Дьюма-Ки, этидни в феврале и марте, когда я работал над портретом Уайрмана, кажутся мнелучшими.

Наутро Уайрман позвонил в десять часов. Я уже стоял умольберта.

— Не отрываю?

— Ничего страшного. Перерыв мне только на пользу, — солгаля.

— Нам недоставало тебя этим утром. — Пауза. — Понимаешь, мненедоставало. Она…

— Да, да.

— Контракт — пальчики оближешь. Исправлений — по мелочи. Тамсказано, что ты делишь выручку пополам с галереей, но тут я кое-что изменю.Соотношение пятьдесят на пятьдесят останется до тех пор, пока выручка непревысит четверть миллиона. Потом поменяется на шестьдесят к сорока в твоюпользу.

— Уайрман, мне никогда не продать картин на четвертьмиллиона долларов.

— Я надеюсь, в этом они полностью с тобой солидарны, мучачо,вот почему я хочу внести пункт об изменении соотношения на семьдесят к тридцатипосле того, как выручка перевалит за полмиллиона.

— Добавь ещё минет в исполнении мисс Флориды, — фыркнул я. —Теперь не хватает только этого пункта.

— Добавлю. Ещё один момент — эксклюзивный период на стовосемьдесят дней. А должно быть девяносто. Не вижу тут никаких проблем, но,думаю, это интересно. Они боятся, что какая-нибудь большая нью-йоркская галереяпронюхает о тебе и переманит.

— Я должен знать о контракте что-то ещё?

— Нет, и я чувствую, что тебе не терпится вернуться кработе. Я свяжусь с мистером Йошидой насчёт этих поправок.

— С глазом есть перемены?

— Нет, амиго. Очень хотел бы сказать, что есть. Но тыпродолжай рисовать.

Я уже отнял трубку от уха, когда услышал:

— Ты смотрел утренний выпуск новостей?

— Нет, даже не включал телевизор. А что?

— Коронёр округа говорит, что Кэнди Браун умер от остройсердечной недостаточности. Я подумал, что тебе это будет интересно.

Я рисовал. Получалось медленно, но процесс шёл. Уайрманобретал реальные очертания вокруг прямоугольника, где его мозг плавал в Заливе.Уайрман получался моложе, чем на фотографиях, которые крепились к мольберту побокам от холста, но значения это не имело. Я сверялся с фотографиями всё реже иреже, а на третий день просто их убрал. Мне они больше не требовались. И теперья рисовал, как, наверное, рисуют большинство художников: словно это размереннаяработа, а не вызванные каким-то наркотиком приступы безумия, которые вдругприходят и так же внезапно прекращаются. Рисовал я под радио, теперь всегданастроенное на волну «Кости».

На четвёртый день Уайрман принёс мне откорректированныйконтракт и сказал, что я могу его подписать. Добавил, что Наннуцци хотел бысфотографировать мои картины и сделать слайды для лекции в библиотеке Селби вСарасоте, назначенной на середину марта — за месяц до открытия моей выставки.На лекцию предполагалось пригласить шестьдесят или семьдесят ценителей живописииз Сарасоты и Тампы. Я ответил согласием и подписал контракт.

Дарио приехал во второй половине дня. Я с нетерпением ждалокончания фотосессии, чтобы скорее вернуться к работе. Скуки ради япоинтересовался, кто выступит с лекцией в библиотеке Селби. Дарио, изогнувбровь, посмотрел на меня так, словно я изволил пошутить.

— Тот единственный в мире человек, который знаком с вашейработой, — ответил он. — Вы.

Я вытаращился на него.

— Я не могу выступать с лекцией! Я ничего не понимаю вживописи!

Дарио обвёл рукой картины, которые на следующей неделе Джеки двое сотрудников галереи собирались упаковать в ящики и увезти в Сарасоту, стем, чтобы, по моему разумению, они простояли на складе галереи до открытиявыставки.

— Вот эти картины говорят о другом!

— Дарио, эти люди — знатоки! Они изучали живопись! Господи,готов спорить, у многих из них дипломы по искусствоведению! Вы хотите, чтобы ястоял перед ними и нёс околесицу?

— Именно так и поступал Джексон Поллок, когда рассказывал освоей работе. Зачастую пьяный. И это сделало его богатым. — Дарио подошёл комне, взял за культю. На меня это произвело впечатление. Очень редкие людирешались прикоснуться к культе, словно где-то в глубине души боялись, чтоампутация заразна. — Послушайте, друг мой, они — люди влиятельные. И не толькопотому, что у них есть деньги. Их интересуют новые художники, и каждый знаетещё трёх человек с такими же интересами. После лекции… вашей лекции… начнутсяразговоры — те самые разговоры, благодаря которым вроде бы рядовое событиепопадает в разряд сенсационных. — Он замолчал, с минуту крутил в руке ремешокфотоаппарата и улыбался, потом продолжил: — Вам нужно будет рассказать только отом, как вы начали и как выросли в…

— Дарио, я не знаю, как я вырос!

— Так и скажите. Говорите что угодно! Господи, вы жехудожник!

Я закрыл тему. До грозящей бедой лекции времени оставалосьещё много, и мне не терпелось попрощаться с гостем. Я хотел включить «Кость»,сдёрнуть простыню с картины на мольберте и вернуться к работе над «Смотрящим назапад Уайрманом». Хотите услышать голую правду? Картина более непредназначалась для того, чтобы реализовать какой-то магический трюк. Теперьона сама стала магическим трюком: я уже не мыслил себя без неё, а все события,которые могли произойти в обозримом будущем (интервью с Мэри Айр, лекция,выставка), расположились вроде бы не впереди, а где-то высоко надо мной. Ивоспринимал я их, как, наверное, рыба воспринимает идущий над Заливом дождь.