— Тебя тревожат отношения твоего парня и этой Бриджит?

— Нет! — без запинки ответила Илзе. — Он говорит, что у неёотличный голос, и ему повезло с партнёршей, они теперь поют вместе уже не одну,а две песни, но она — пустышка и воображала. И он не был бы против, если б онаклала в рот мятную пастилку перед тем, как, ты понимаешь, делить с ниммикрофон.

Я ждал.

— Ладно, — наконец выдавила из себя Илзе.

— Ладно что?

— Ладно, я тревожусь. — Пауза. — Немножко. Потому что он сней в автобусе каждый день и на сцене каждый вечер. А я здесь… — Ещё одна,более долгая пауза. — И по телефону голос у него теперь не такой. Почти такойже… но не совсем.

— Может, ты всё придумываешь?

— Да. Возможно. В любом случае, если что-то происходит — насамом деле я уверена, что ничего, что это напрасные страхи, — но если что-товсё-таки есть, пусть это будет сейчас, а не потом… понимаешь, не после того,как мы…

— Да, — отозвался я. Говорила она так по-взрослому, что уменя защемило сердце. Я вспомнил, как нашёл их фотографию (они стояли у дороги,обнимая друг друга) и прикоснулся к ней ампутированной правой рукой. Потомпоспешил в «Розовую малышку» с Ребой, прижатой культёй к правому боку. Как жедавно это было. «Я люблю тебя, Тыквочка! Смайлик», — прочитал я тогда наобороте, но мой рисунок, сделанный в тот день цветными карандашами «Винус»(которые тоже остались в далёком прошлом), каким-то образом насмехался надидеей вечной любви: маленькая девочка в теннисном платье, стоящая лицом когромному Заливу. Теннисные мячи вокруг её ног. Другие мячи в набегающихволнах.

Девочкой была Реба, но также Илзе и… кто ещё? ЭлизабетИстлейк?

Эта идея пришла из ниоткуда, но я подумал, что не ошибаюсь.

«Вода теперь бежит быстрее, — сказала Элизабет. — Скоропоявятся пороги. Вы это чувствуете?» Я это чувствовал.

— Папуля, ты меня слышишь?

— Да, — повториля. — Милая, живи в мире с собой, хорошо? Ненакручивай себя попусту. Мой здешний друг говорит, что в конце концов мы всегдаизбавляемся от наших тревог. Я склонен в это верить.

— Тебе всегда удаётся поднять мне настроение, — услышал я. —Вот потому я и звоню. Я люблю тебя, папуля.

— Я тоже тебя люблю.

— И сколько раз?

Как давно она задавала этот вопрос? Двенадцать лет томуназад? Пятнадцать? Значения это не имело. Ответ я помнил.

— Миллион и один под подушкой.

Потом я попрощался, положил трубку и подумал, что убьюКарсона Джонса, если он причинит боль моей дочке. Мысльэта заставила меняулыбнуться. Сколько отцов думали о том же и давали такое обещание? Но из всехэтих отцов, возможно, только я мог убить безответственного, обижающего дочьухажёра несколькими взмахами кисти.

Дарио Наннуцци и его партнёр Джимми Йошида приехали наследующий же день. Взглянув на Йошиду, я решил, что передо мной —японо-американский Дориан Грей. Одетый в линялые прямые джинсы и ещё болеелинялую футболку с надписью «Роn de Replay»,[114] он выглядел лет навосемнадцать — когда вылезал из «ягуара» Наннуцци на подъездной дорожке моегодома. Пока же шёл к дому, постарел на десять лет. А когда тепло и уважительнопожимал мою руку, я заметил морщинки у глаз и уголков рта и понял, что ему подпятьдесят.

— Рад познакомиться с вами, — сказал он. — В галерее толькои говорят о вашем визите. Мэри приезжала к нам трижды, чтобы спросить, когда мыподпишем с вами контракт.

— Заходите. — Я отступил на шаг. — Мой друг, который живётна этом острове, Уайрман, уже два раза звонил, чтобы убедиться, что без него яничего не подписал.

Наннуцци улыбнулся.

— Обманывать художников — не по нашей части, мистерФримантл.

— Эдгар. Помните? Не хотите кофе?

— Сначала картины, — ответил Джимми Йошида. — Кофе — потом.

Я глубоко вздохнул.

— Отлично. Тогда прошу наверх.

Я набросил простыню на портрет Уайрмана (по существу, толькоконтур с мозгом, «плавающим» в верхней трети холста), а картина с ТинойГарибальди и Кэнди Брауном попрощалась с «Розовой малышкой» и отправилась встенной шкаф моей спальни (где составила компанию «Друзьям-любовникам» и фигурев красном), но всё остальное я оставил. Картины выстроились вдоль двух стен ичасти третьей. Сорок одно полотно, включая пять вариаций «Девочки и корабля».

Когда их молчание стало невыносимым, я его нарушил:

— Спасибо, что сказали мне о ликвине. Отличная штука. Какговорят мои девочки, просто бомба.

Наннуцци, казалось, меня даже не услышал. Он продвигался водном направлении, Йошида — в другом. Ни один не задал вопроса о закрытом простынёйполотне. Я догадался, что в их мире подобный вопрос считается дурным тоном. Поднами шептались ракушки. Где-то вдалеке завывал водяной мотоцикл. Правая руказудела, но слабо и где-то в глубине, словно говорила, что рисовать хочет, номожет и подождать. Рука знала — время придёт. До захода солнца. Я начнурисовать, сперва сверившись с фотографиями, закреплёнными на мольберте по обестороны картины, а потом что-то изменится, ракушки заговорят громче, хромоваяповерхность Залива изменит цвет на персиковый, розовый, оранжевый, наконец, наКРАСНЫЙ, и это будет хорошо, это будет хорошо, во всех смыслах это будетхорошо.

Наннуцци и Йошида вновь встретились у лестницы, ведущей напервый этаж. Обменялись несколькими фразами, подошли ко мне. Из кармана джинсовЙошида достал конверт с аккуратно напечатанными на лицевой стороне словами:«ГАЛЕРЕЯ „СКОТТО“, ТИПОВОЙ КОНТРАКТ».

— Вот. — Он протянул мне контракт. — Скажите мистеруУайрману, что мы сделаем всё необходимое для того, чтобы представлять вашиработы.

— Правда? — спросил я. — Вы уверены? Йошида не улыбнулся.

— Да, Эдгар. Мы уверены.

— Спасибо вам, — ответил я. — Спасибо вам обоим. — Япосмотрел на Наннуцци, который как раз улыбался. — Дарио, я вам оченьпризнателен.

Дарио обвёл взглядом картины, рассмеялся, всплеснул руками.

— Я думаю, признательность следует выражать нам.

— На меня производит впечатление их открытость, — добавилЙошида. — И их… не знаю, но… думаю… ясность. Эти образы влекут зрителя, но незатягивают в себя. И ещё меня поражает быстрота, с которой вы работает. Выфонтанируете.