Брюки капри, шелковые чулки, новое неглиже. И в перспективе понадобятся французские водительские права.

Дома я задернула шторы, собрала чемодан и вышла из квартиры. Когда запирала дверь, в кухне зазвонил телефон, и я впервые в жизни проигнорировала звонок. Решила, что, если это мама, у меня все равно не хватит времени, чтобы рассказать ей всю историю.

На обратном пути сделала остановку возле нашего любимого рынка, где обнаружила один довольно жалкого вида багет. Пусть маленький, но все же хороший знак. Потом еще раз остановилась, чтобы заправить машину дровами.

Я ехала с открытым окном. Когда включила радио, Лео Маржан пела «Alone Tonight»[36].

В этот вечер я наедине со своими мечтами…

В газетах ругали шансонетку за то, что она во время оккупации слишком уж охотно развлекала нацистов. Но эта песня, как никакая другая, подходила к военному времени.

В этот вечер я одинока без твоей любви…

Как же хорошо было в кои-то веки не чувствовать себя одинокой. Грустную песню не так уж грустно слушать, когда тебя кто-то любит.

Подпевая Маржан, я свернула на боковую улицу и увидела припаркованную напротив дома Пола белую машину «скорой помощи» со включенным двигателем.

Время остановилось.

Может, они перепутали адрес?

Я подъехала ближе.

У парадных дверей стояла медсестра в синем плаще поверх белого халата.

Господи! Пол!

Я чуть ли не на ходу выскочила из машины.

Побежала к дому. Хватая ртом воздух, спросила:

– Что с Полом?

– Идемте быстрее, – велела медсестра, и я кинулась в дом.

– Я сплю? – проговорила Зузанна, когда паром пришвартовался в Гданьске.

Соленый воздух был наполнен криками чаек и крачек. Вода сверкала, как живые бриллианты, и я, чтобы не ослепнуть, приложила ладонь козырьком ко лбу.

Два месяца мы провели в Швеции, в чудесном Мальмё. В этом городе Господь сохранил все самое прекрасное в первозданном виде. Там была самая зеленая трава на свете. Небо голубое, как васильки. А у детей, рожденных в такой красоте, – белые, как облака, волосы и синие, как море, глаза.

Нам не хотелось уезжать из Мальмё – там относились к нам, как к королевам, мы лакомились тортиками «Принцесса» и картофельно-мясными пальтами с маслом и брусничным джемом. Но когда к нам вернулись силы (мы с Зузанной весили по сорок килограммов), большинство захотело вернуться домой, где бы он ни был – в Польше, во Франции, в Чехословакии. Несколько женщин, у которых не осталось ни родных, ни дома, решили осесть и начать новую жизнь в Швеции. Другие хотели сначала подождать и посмотреть, к чему приведут новые выборы в Польше. Нас предупредили, что в Польше всем управляет советское репрессивное ведомство НКВД, но мы с Зузанной не колебались ни секунды. Мы жаждали скорее увидеть папу.

Я была бесконечно благодарна за освобождение, так, что не выразить словами, но при этом, становясь сильнее, я становилась злее. Даже не знаю, куда подевалась радость от освобождения. Я смотрела на окружающих женщин и видела, как они мечтают вернуться к прежней жизни. А у меня в душе росла злость.

В Польше нас встречал водитель с машиной. Молодой парень из Варшавы, один из ста с лишним польских летчиков, которые присоединились к британским ВВС и сражались с люфтваффе. Он был ненамного меня старше, года двадцать два. А я – хромая, тощая и страшная, как старая карга.

Парень взял у Зузанны мешок с вещами и помог нам залезть в машину. Заднее сиденье было обтянуто кожей, гладкой и холодной. Я даже не могла вспомнить, когда последний раз ездила на машине. А эта была для меня как космический корабль.

– Ну, что в мире происходит? – спросила Зузанна, когда машина тронулась с места, и заглянула в маленькую металлическую пепельницу в дверной ручке. Я глянула в пепельницу со своей стороны и обнаружила там два смятых в гармошку окурка.

В лагере на них можно было столько всего сменять!

– Слышали, что происходит в правительстве? – поинтересовался водитель.

– Будут свободные выборы? – спросила Зузанна.

Мы ехали через разбомбленный во время войны порт Гданьска.

– Правительство в изгнании хочет вернуться. Вот Польская рабочая партия и решила, что должны быть выборы.

– Ты веришь Сталину? – уточнила я.

– Польская рабочая партия…

– Сталин. Как раз то, что нам нужно.

– Они говорят, мы будем свободной, независимой страной. Люди надеются.

– И почему мы продолжаем верить лжецам? – удивилась я. – НКВД никогда не отступится.

– Только не говори такое при посторонних, – предупредил водитель.

– Очень похоже на свободу и независимость, – съязвила я.

Мы с Зузанной дремали почти всю дорогу до Люблина и проснулись, только когда шофер остановил машину перед нашим домом.

– Леди, пора просыпаться. – Он поставил автомобиль на ручник.

Мы сидели в салоне и смотрели на голую лампочку возле нашей парадной двери. В темноте она казалась очень яркой, к ней отовсюду слетались жирные мотыльки и разные жуки. Заключенные в Равенсбрюке съели бы их с огромным удовольствием.

– Ты можешь поверить, что мы дома? – спросила Зузанна.

Мы вылезли из машины, как будто на Луну высадились. Я обняла сестру за талию. Она прижалась ко мне, и ее костлявое бедро ударилось о мое.

Когда я поднималась на наше чудесное крыльцо, острая боль пронзила покалеченную ногу.

Мы послали папе телеграмму. Я ожидала, что он встретит нас с маковником и чаем. Я повернула старую фарфоровую ручку. Дверь была заперта. Зузанна достала из тайника за кирпичом запасной ключ.

Ключ так и лежал в тайнике!

Едва мы вошли в кухню, меня словно под дых ударили. Я осознала – мамы больше нет. В кухне было темно, только на столе горела маленькая лампа и на каминной полке стояла одна свеча. На окнах – слишком уж веселенькие желтые занавески, а на мамином деревянном столе выстроилось семейство новых жестяных банок красного цвета. Желтый и красный. Мама любила голубой. На стене, в том месте, куда она приклеивала свои рисунки с птичками, висела картина с полевыми цветами. Из-за картины выглядывали воробьи, они так и остались приклеенными к пожелтевшей от времени стене. Я подошла к маминому столу для рисования. Его кто-то опустил, накрыл дешевой кружевной скатертью и поставил сверху икону Богородицы из Гетшвальда и фотографию женщины, которая машет рукой из поезда, в фарфоровой рамке.

На каминной полке стояла мамина фотография, та, где она очень серьезная и держит на руках своего щенка Бориса. Кто-то подложил под фотографию бант из черной ленты, концы банта свисали с полки. Пока я смотрела на серьезное лицо мамы, а фотокарточка переливалась от пламени свечи, у меня немного закружилась голова.