превратить свою душевную тоску в нечто ощутимое и что она может в каком-то смысле трансформировать свою потребность атаковать себя физически, записывая свои непереносимые чувства. Казалось, это было очень важным шагом; Патрисия перешла от написания на своем теле к написанию о своем теле. Возможность писать текст дало ей альтернативный способ дистанцирования от воспоминаний, а также позволило ей определить закономерности ее самоповреждения. Она не всегда хотела показывать мне псе, что она написала, объясняя это тем, что чувствовала себя незащищенной по отношению ко мне, а это вступало в противоречие с ее желанием излить мне душу.

Понемногу она начала позволять себе выражать гнев на своего отца и остальную семью, членов которой она обвиняла в том, что они не защитили ее от серьезного сексуального насилия. Этот переход от того, чтобы винить в насилии только себя, происходил медленно. Когда он произошел, Патрисия поняла, что ей не нужно больше оставаться в состоянии эмоционального оцепенения, что можно позволить себе некоторые сильные чувства по поводу насилия, пережитого ею, и ее роли в семье.

Терапия продолжалась в течение почти полутора лет, однако Патрисия все это время продолжала чувствовать себя отстраненной, диссоциированной и пребывающей в отчаянии. Она описала эти переживания как похожие на те, которые возникали у нее в ситуации насилия. Она признала, что способность «замереть» и стать отчужденной была необходима ей как для юной жертвы инцеста, но также отмечала и то, что это больше не служило для нее полезной функцией и фактически блокировало выражение ею текущих чувств. Патрисия хотела найти другие способы, чтобы давать знать персоналу, когда она чувствовала давление или игнорирование, и осознавала, что ее самоповреждение ограничивает степень ее свободы в отделении, воссоздавая ситуацию, в которой она контролируется и инфантилизируется. Хотя на определенном уровне это отвечало ее потребностям в защите и заботе, на другом уровне она жаждала большей свободы и автономии.

Несмотря на то, что Патрисия часто чувствовала себя подавленной, когда размышляла о прошлом, она сохраняла некоторую надежду на перемены. У нее появилось более полное представление о том, как она неосознанно воссоздавала ситуации насилия, например тем, что допускала сексуальные отношения с эксплуатирующими мужчинами в отделении, а также через неразборчивое раскрытие интимных подробностей. Она чувствовала, что благодаря своим занятиям со мной она все больше обретала способность сдерживать свои побуждения к коммуникации и «сохранять» их до наших сессий, а не оповещать о своем положенин весь персонал отделения. В прошлом она раскрывала подробности произошедшего с ней инцеста различным медсестрам и младшему медицинскому персоналу, что в конечном счете воспринималось ею как еще одна ситуация насилия. То, что Патрисия поделилась с несколькими людьми болезненными подробностями своей личной истории, заставляло ее чувствовать себя беззащитной и очень встревоженной. Также это размыло в ее глазах различия между сотрудниками отделения и мной, ее терапевтом, и поэтому Патрисия была в замешательстве относительно того, на кого она могла положиться, кто из нас должен был быть достаточно осведомлен о ее ситуации и способен «контейнировать» ее беспокойство и ужас, вызванные пережитым. В том, как она выбирала возможность довериться «особым» людям, был также элемент соблазнения.

Проблемы переноса и перерывы в терапии

Я осознавала опасность того, что Патрисия могла выражать свой дистресс и гнев по поводу перерывов в терапии посредством самоповреждения. Я подчеркивала, что ей абсолютно необходимо высказывать мне свой гнев и разочарование. Порой было трудно понять, какая из значимых фигур ее прошлого оказывалась перенесенной на меня. Иногда, особенно когда мы делали перерывы в терапии по причине праздничных дней, я, казалось, становилась для Патрисии покидающей и не защищающей ее матерью, либо сбивающим с толку отцом, который, с одной стороны, предлагал любовь и внимание, а с другой — оказывался жестоким и не заботящимся о ней. Патрисия часто хвалила меня и льстила мне, что раскрывало, насколько высока была степень идеализации ею моего образа. В иных случаях она выражала сильные чувства разочарования и гнева, полагая, что я не буду продолжать наши с ней встречи и покину ее в одиночестве, потому что она якобы «недостаточно хороша». Иногда я становилась для нее преследующим, требующим и ненадежным объектом.

В определенном смысле даже конфиденциальность терапии отражала в своей интимности и закрытости от других людей, присутствовавших в отделении, пережитый ею опыт насилия. Поэтому было крайне важно позволить Патрисии обсудить эти моменты и прояснить, что индивидуальные психотерапевтические сессии не были чем-то тайным, а были частью ее программы лечения в отделении и что о прогрессе в терапии, за исключением интимных подробностей, будет рассказано другим сотрудникам, участвовавшим в уходе за ней. Патрисии постоянно сообщалось об ограниченном уровне конфиденциальности и о роли психолога как части междисциплинарной команды. Было очень важно, чтобы терапия была приватной, но не тайной, а также чтобы я противостояла попыткам Патрисии сделать меня особым человеком, которого она могла бы соблазнить и которым могла бы быть соблазнена сама. Это противостояние позволило бы Патрисии получить интимные терапевтические отношения, которые были бы не насильственными и в которых при этом я не была бы вынуждена хранить молчание. Временами Патрисия полагалась на меня, чтобы передать сообщение от ее имени другим, и было понятно, что защита ее физического и психического здоровья включает способность рассказать другим членам команды, как она себя чувствует. Мои чувства контрпереноса к Патрисии были в первую очередь защитными, однако она вызывала во мне также разочарование и гнев, когда причиняла сама себе вред. В такие периоды я чувствовала, что подвела ее и что на самом деле она нападала на меня из-за этой, казалось бы, неудачи.

В переносе я становилась для Патрисии ее не предоставившей защиты матерью, которая не смогла предотвратить травмирование ее тела, за что и подвергалась атаке. На уровне психики она отделила свое тело от себя, отождествила свое женское тело с моим, символическим материнским телом, а затем напала на него через самоповреждение. Мое чувство, что на меня нападают, было мощным источником понимания мотивов самоповреждения Патрисии. Я интерпретировала это в терапии как то, что Патрисия сердилась на свою слабую мать, которая не прекратила сексуальное насилие и не могла этого сделать так же, как я не всегда была доступна и не всегда могла остановить ее самоповреждение. Рассказывая мне о том, что она причинила себе вред,