Продолжая бормотать, я выбралась из ниши истала очень медленно двигаться вдоль бесконечной стены. Сначала увидела нечтовроде стола, сплошь утыканного свечами, потом глаз зацепился за некое подобиепюпитра, на котором лежала неправдоподобно большая, толстая раскрытая книга,затем я приметила странное сооружение, типа кафедры, на которой стоит во времялекций преподаватель, только она оказалась низкой, педагогу, чтобы опереться опанель, служащую столиком, пришлось бы встать на колени.

Не успела я додуматься до этой мысли, какмоментально поняла, что вижу женщину, всю в черном, она на самом деле стоитперед пюпитром в коленопреклоненной позе, а голова ее лежит на скрещенных настолике руках.

Меня отшатнуло назад, в ту же минуту из горлавырвался легкий вскрик. Сбоку громоздился гроб, огромная, полированная шикарнаядомовина.

Монахиня зашевелилась, я опрометью бросиласьназад, налетела на скамейку, длинную, с резной крышкой, сиденье прикрывалапотертая бархатная накидка. Долго не раздумывая, я юркнула под скамью,распласталась на полу и тут же пожалела о совершенном поступке, ледяной холодпробрал тело до костей.

– Спишь? – послышался вдруг голосУстиньи.

– Сморило, матушка, – смиреннопрозвучало в ответ.

– Экая ты, хорошо я вошла первой, а кабынастоятельница?

– Уж не гневайтесь, – всхлипнулапровинившаяся.

– Просто я объясняю, – слишкомласково продолжила Устинья, – уму-разуму учу. Тебе честь оказали, а чтополучилось? Ладно ли? Или ты за ужином слишком много откушала?

– Грешна, матушка.

– Да уж, известно про твое чревоугодие,тешишь плоть! О душе беспокоиться надобно. Ступай, я сама почитаю.

– Не гневайтесь!

– Иди себе.

– Не гневайтесь!!!

– Не вздорничай, – возмутиласьУстинья, – совсем, похоже, разум затмило, виданное ли дело крикомбеседовать!

– Не прогоняйте!

– Я и не собиралась.

– Так мне остаться?

– Ступай отдохни.

– Матушка! Простите! Пожалуйста!!!

Послышался удар, потом щелчок и всхлипыванье.

– А ну встань, – ровным голосомприказала Устинья, – чего передо мной поклоны бьешь?

– Спасите!

– Не кликушествуй, – вздохнулаУстинья, – сказано, иди поспи, потом помогать станешь. Сама почитаю.Бессонницею маюсь и сюда пришла не проверять, как ты бдение стоишь, аподменить. Подумалось ненароком, что сестра Анна небось уж голосом ослабла,дай, думаю, схожу, отпущу голову преклонить, мне ж все равно сна не видать.

– Матушка!

– Иди, иди.

– Матушка!

– Вот, право, забота, – сердитозаявила Устинья, – другая б радовалась, спасибо сказала бы.

– Ой, ой, ой, ой.

– Накось, прими, конфетка вот есть,постный сахар, полакомись и на боковую.

– Матушка! Родная! Заботница!

– Уйдешь ты наконец, докука?!

Послышался шорох, потом следом шелест страниц,и Устинья забубнила нечто малопонятное, монотонное…

– Одна? – послышался незнакомыйвысокий голос. – А сестра Анна куда подевалась?

Устинья хмыкнула.

– Она, матушка, вновь за ужиномобкушалась, напихалась кашей и уснула. Ажно[5] заорала, когда я ее окликнула, отпустила неразумную спать.

– Отлично. Ну что, начнем, помолясь?

– Ох, боязно, мать Епифания.

– Ну ничего, ведь знаем зачем.

– Может, и так, только вдруг неполучится?

– Всегда с рук сходило, а сегодня нет?

– Так по времени же!

– Службу затянуть можно.

– Оно верно.

– Хор споет благолепно, Феофанияпостарается.

– И то правда, – согласиласьУстинья, – гипнотический голос, дан же ей талант.

– Всякому свое умение, – отрезаланастоятельница, – каждому по кресту. Ладно, не о чем судачить, пошли.

И тут мои глаза наткнулись на довольно большуюдырку в бархатном покрывале. Я приникла к ней и стала наблюдать за «христовыминевестами».

Скамья, служащая мне убежищем, стояла у стены,в огромном зале не было никакой мебели, кроме гроба, если, конечно, его можнотак назвать. Мне было великолепно видно подставку, на которой громоздилосьпоследнее пристанище умершего, низенькую кафедру и две одетые в черное фигуры:одну плотную, крепкую, не слишком высокую и вторую – полную ейпротивоположность. Настоятельница оказалась сухопарой, длинной, похожей нажердь.

Епифания раскрыла небольшой, принесенный ссобой мешочек, на свет явились пузырьки и одноразовые шприцы.

– Надобно костюм расстегнуть ирубашку, – велела настоятельница.

– Ох, боязно, – перекрестиласьУстинья.

– Не блажи, – сурово сказалаЕпифания.

– Прости, матушка, – повиниласьУстинья, но не сдвинулась с места.

– Устя, – вдруг очень ласкововымолвила Епифания, – мы с тобой сколько вместе?

– Так, почитай, всю жизнь, –вздохнула монахиня, – сами разве не помните? С сирот в обители. Я себя безвас не помню.

Настоятельница обняла Устинью за плечи.

– И я без тебя не жила, бок о бок идем,одному делу служим. Ничего нового делать не требуется, за лекарство волноватьсянет причины, сколько раз применяли, всегда срабатывало.

– А вдруг именно сегоднязастопорится? – прошептала Устинья. – Что тогда? Мы с вами под судомокажемся.

Епифания усмехнулась:

– Так за какие дела?

– Ну, – начала тыкать полной рукой всторону гроба Устинья, – вдруг он помрет?

– Он уже преставился, – спокойноответила Епифания, – есть о том документ, врачами подписанный. Жена и детиплачут.

– Они ничего не знают? – поднялаголову Устинья.