– Тогда при чем тут работа?

Девушка поправила платок.

– Если ты прибыла свечку поставить, тоникто ничего не скажет, а уж коли задержаться задумала, так лениться нельзя.Сестры ни за еду, ни за кровать денег не берут, лишь послушанием отплатитьможно. Что сестра Устинья велит, то и делать надо, потому как любой трудрадостен. Самой же стыдно дармоедкой быть, сестры все не покладая рук трудятся,даже Меланья, а ей зимой девяносто пять стукнуло! Ноги не ходят, глаза не видят,а не бездельница.

– Чем же может заниматься старуха вподобном состоянии?

– Раньше она лучшей кружевницейбыла, – вздохнула Маша, – такие вещи делала, загляденье! Сейчасварежки вяжет, на ощупь.

Устинья оказалась высокой женщиной с недобрымвзглядом. Маша о чем-то пошепталась с монашкой, и та отвела нас в комнатенку,по сравнению с которой тюремная камера могла показаться дворцом.

Крохотное длинное помещение находилось вподвале, окон в нем не имелось, из мебели было лишь два узких жестких лежакабез постельного белья, пара крюков, вбитых в стену, заменяла шкаф для одежды, вуглу висела темная икона, ни тумбочек, ни стола, ни уютных кресел не было и впомине.

Маша привычно перекрестилась на образ, ябыстро повторила ее действия. Устинья кашлянула:

– Ты, Мария, иди к Феофании.

– Благословите, сестра!

– Ступай, помолясь.

Маша исчезла, я испугалась.

Устинья окинула меня цепким взором.

– Из города?

– Да, – опустив глаза долу,прошептала я, – из Москвы, за бабушку помолиться.

– Поди, скотины боишься, – усмехнуласьУстинья, – корову не подоишь!

– Да, но, если велите, научусь.

Глаза Устиньи подобрели.

– Подберу тебе занятие по вкусу, зачем жезря время терять. Ты что умеешь?

– Э… э… ничего.

– Неладно! Работаешь или так живешь?

– Служу.

– Кем? – продолжала допрос монахиня.

Я моргнула, сообщать правду о написанныхдетективных романах невозможно, говорить о том, что являюсь журналисткой, тожене самый лучший вариант, остается одно.

– Преподаю иностранный язык детям.

На лице Устиньи возник откровенный интерес.

– И какой басурманский знаешь?

– Немецкий.

– Готический шрифт разбираешь?

– Да, вполне нормально читаю, ничегохитрого в готике нет.

– Однако ж не все буквицыраспознают, – склонила набок голову Устинья.

– У меня в школьные годы была великолепнаяучительница Наталья Львовна Краснова, – сказала я чистую правду, –своих детей у нее не имелось, она всю душу в школьников вкладывала, истинныйпреподаватель, научила меня языку так, что до сих пор не забыла его. А тем, ктохотел, Наталья Львовна объясняла готический шрифт, она сама готику великолепночитала, вот и мне знания передала, за что я ей всю жизнь благодарна.

– Хорошо, – кивнула Устинья, –пошли.

Путь занял не пять минут. Длинными,извилистыми коридорами мы шагали довольно долго, на пятидесятом повороте японяла, что если Устинья сейчас бросит меня тут, то шансов выбраться самой излабиринта у госпожи Таракановой нет.

Потом дизайн помещений изменился, я не хочусказать, что они стали богаче, просто несколько уютнее. В конце концов мы поднялисьпо потемневшей от времени, скрипучей деревянной лестнице, Устинья распахнулаогромную дверь и вошла в темное помещение, заставленное шкафами.

– Ой-ой, – невольно вырвалось уменя. Но тут же, подумав, что монахиня рассердится, я быстро добавила: – Простите,пожалуйста.

Неожиданно Устинья улыбнулась.

– Ничего, я сама сюда попала внезапамятную пору и обомлела. Наша библиотека уникальна, здесь бесценныераритеты, которые мы должны сохранить. Садись сюда, у окна, там светло. МатьПелагея, библиотекарь, занедужила, лежит в келье, мается, поэтому я самаобъясню тебе, что к чему. Вот видишь, книга.

– Да.

– Можешь прочитать имя автора?

– Карл Баумгарт, – озвучила я.

– Верно, а название?

– «Майн Кампф», в переводе «Битва» или«Мое сражение», надо же, книга Адольфа Гитлера называлась так же.

– Гитлер родился в прошлом веке, –бесстрастно ответила Устинья, – а Баумгарт жил давно, и писал он о борьбезла с добром. Издание сильно подпортила вода, вот часть слов и размыта. Берилисты и переписывай на них текст, очень аккуратно, восстанавливая то, чтопропало.

– Но я могу не понять лексику!

– Словари есть, целая полка.

– Том такой толстый, а я всего на парудней приехала!

Устинья прижала подбородок к груди.

– Сколько сделаешь, пока у нас живешь,все матери Пелагее помощь, а то она сокрушается: болею, труд не движется. Вонстраничка заложена, с нее и начинай.

Я кивнула и хотела сесть, но тут заметиласлегка удивленный взгляд Устиньи и, мигом вспомнив лекцию бабы Кати, сказала:

– Благословите на работу.

– Начинай, помолясь, – кивнулаУстинья и испарилась.

В полночь, ворочаясь на немилосердно жесткойлежанке и пытаясь хоть чуть согреться, кутаясь в застиранную тряпку,выполнявшую здесь роль одеяла, я хорошо поняла, что ни при каких условиях несумею стать монахиней. Сегодняшний день тянулся жвачкой, подавляющую его частья провела в библиотеке, пытаясь разобрать немыслимый текст. Утешало лишь одно:на скотном дворе работа явно тяжелей.

Покормили меня два раза, обед дали в районечаса. В библиотеку пришла хмурая девушка, похожая на ворону, и велела:

– Пошли в трапезную.

Совершив путь по бесконечным коридорам, яочутилась в комнате, где за длинным столом сидело множество женщин, молчахлебавших некое варево из алюминиевых мисок. Устиньи среди них не было,впрочем, других монахинь тоже, лишь во главе стола восседала толстая баба вчерном. Мне выдали порцию то ли каши, то ли супа, два куска хлеба и стаканкомпота. Пока послушницы наслаждались едой, толстая баба читала вслух книгу, яне понимала ни слова, но делала вид, будто поглощена историей.