И вдруг он сообразил, как. Ритой, конечно же!Лапку назвали в ее честь. Рита-старшая жива, определенно жива, а Инне об этомотлично известно. Иначе зачем бы она посылала Жеку с Киселем в Дубровный,узнавать о ее судьбе?

Действительно, зачем? Не проще ли было сказатьАнтону все как есть, они бы вместе позвонили в Дубровный и узнали…

О чем? Что эта самая Рита поехала к Антону?Навестить его и заодно, наверное, проведать дочку? Вполне законное желание,только вот какой вопрос: если она жива, почему они расстались? Ответ один:развелись. Ладно, дело обычное, но почему дочка живет с отцом?! Даже в тойсоциально-бытовой отключке, в какой пребывал последнее время Дебрский, он немог не понимать, что это ненормально, если после развода ребенка забирают уматери. И даже скрывают от девочки существование этой самой матери.

Или Рита-старшая была очень больна? К примеру,раком? И поскольку ей все равно уж как бы помирать, ребенка у нее забрали, покаЛапка маленькая и не помнит мать.

Но тогда Дебрский-прошлый не кто иной, какподлец. Он что, не мог подождать смерти жены, не увозить у нее ребенка?

Неприятно сознавать, что ты, пусть даже несовсем ты, а «прошлый», забытый – подлец, и Дебрский быстренько придумал себе(ему?) оправдание. Ведь Рита могла болеть не «благородным» раком, акакой-нибудь мерзкой гадостью: сифилисом там или СПИДом. Ох, наслушался он провсе про это в больнице! Тогда понятно, почему у нее забрали Лапку, понятно,почему Антон не объявлялся бывшей теще. А ведь не исключено, что Рита и впрямьна пороге смерти, вот и поехала к Лапке проститься…

И куда подевалась? И какого черта вообщеехала, если они с мамашей не знали адреса Антона и даже его телефона? Что, Ритаи сейчас еще бродит по улицам Нижнего, вглядываясь в лица? Или, не дай бог,болезнь ее доконала где-нибудь в подворотне, ее свезли в морг, какневостребованную, никому не нужную бомжиху…

Секундочку! Утри скупую мужскую слезу,Дебрский! Может быть, все гораздо проще? Может быть, Риту лишили родительскихправ потому, что она была именно бомжихой? Пьяницей, бродяжкой, никудышнойматерью? Не исполняла, наверное, своих обязанностей, валялась где-нибудь вуглах, по вокзалам, а то и прямо на улице, может быть, в беседке во дворе…

Дебрский нахмурился.

Что еще за беседка во дворе? Откуда онаприплыла в голову?

Подошел к окну, выглянул.

Никаких беседок в их дворе нету. Почему же вдругвозникли в памяти невнятные очертания какой-то беседки с лавочками внутри,скрюченная фигура неизвестного человека, запах «Тройного» одеколона…

Наверное, в прошлой жизни Дебрский не разотыскивал бывшую жену по таким помойкам, вот и вспомнилось.

Нет. Тут что-то еще.

Он медленно отошел от окна – и вдруг заспешилна кухню. Почему-то показалось, что еще в прошлый раз он видел там нечто… какбы ключ к одной из многих дверей, за которыми заперта память.

Да, беседка, зловонная фигура на лавочке,бутылочка из-под «Тройного» одеколона, а еще запах… острый такой, кислый,противный…

Нет. Не вспомнить.

Надо постараться!

Зачем он вообще пришел на кухню?

Есть захотел? Ой, нет. Это воспоминание,которое топчется на краю памяти, словно пробует ногою тонкий ледок, из разрядатех, которые напрочь отбивают аппетит. Его сейчас вывернет наизнанку!

Подавляя спазм, Дебрский растерянно огляделкухню – и вдруг рванул дверцу холодильника.

Вот то, что он искал! Баночка с грибами!

Открыл ее, вдохнул запах уксуса, показавшийсяотвратительным… И внезапно, словно некая часть его прошлого былазаконсервирована здесь вместе с грибами, вспомнил беседку, и хмельную, грязнуюфигуру на лавочке, и себя в поношенной, вонючей, отвратительной одежде, и какон подсовывал своему собутыльнику баночку с грибами, твердя пьяным голосом:

– Грыбы… грыбы отседа… закусывайгрыбочками!

Голос-то у него, может быть, и звучал пьяно,однако сам Антон при этом оставался трезвым, как стеклышко. В отличие от своегососеда… Его кличка была Голубец, точно! Фамилия Голубцов – значит, Голубец.

Антон должен был заставить его поесть этихотвратительных грибов – и заставил, напоив до беспамятства. Хотя прекраснознал, что Голубец умрет, если съест такую протухшую гадость.

Но ведь именно это и нужно было Дебрскому! Онвспомнил это, да, но по-прежнему не помнил, зачем отравил Голубца.

Итак, из множества запертых дверей однавсе-таки приоткрылась… Но лучше бы она осталась заперта!

* * *

– Ты был когда-нибудь женат? –спросила Нина, будто это было сейчас самым главным.

Николай взглянул на свою холостяцкую квартируее глазами – и невольно усмехнулся:

– Нет.

Не то чтобы у него царил беспорядок – труднопредставить врача, даже мужского пола, который не был бы чистоплотен, какженщина! Но только теперь он ощутил, что жил в атмосфере полной бытовойбезжизненности, и даже пахло здесь как-то… пусто.

– И детей у тебя нет? – спросилаона.

Николай отвел глаза:

– Вроде бы есть. Дочка. Только она незнает, что я ее отец.

– Да?! – Эти низкие, прямые брови,на которые Николай не мог смотреть без того, чтобы не начинало щемить сердце,удивленно взлетели: – Почему?

– Ну, так сложилось.

– Без детей плохо, – вздохнулаНина. – Я как-то никогда не думала раньше, люблю детей или нет, а потом,когда у меня появилась Лапка, поняла, что не просто люблю – просто жить немогла бы без ребенка. Скорей бы все это кончилось, весь этот кошмар, чтобы я…чтобы мы с ней…

У нее навернулись слезы на глаза, и Николайнеуклюже потянул с ее плеч тяжелую кожаную куртку:

– Да ты проходи, что ж мы в прихожейстоим.

Нина смущенно кивнула и, выскользнув изкуртки, начала развязывать шнурки на кроссовках.

– Надень мои тапочки, – сказалНиколай, но, когда она послушалась, оба поняли, что ничего путного из этого невыйдет: носить его тапочки сорок последнего размера Нина могла, только неуклюжешаркая ногами по полу. Тогда Николай, дав себе слово завтра же купить ейдомашние тапки, принес толстые шерстяные носки (пол был холодный, покрытыйлинолеумом) и со странным чувством смотрел, как ее узкие ступни скользнули вего носки.

Было такое ощущение, что он отогревает этизамерзшие ножки в ладонях. Но подобные мысли могли завести очень далеко,поэтому он торопливо отогнал их и повел Нину на кухню.