Кто-то громко ахнул рядом с Ниной, и онаувидела старушку с тощенькой собачонкой, одетой в вязаный жилетик на пуговицах.И старушка, и собачонка только что выползли снизу, с длиннющей лестницы,ведущей к самой Волге, и никак не могли отдышаться. Опять-таки действо,начавшееся у подножия памятника, могло отнять дыхание и у более крепкогочеловека. Пятерка в галстуках на мордах пыталась поджечь тот самый флаг,который только что реял над ними.

Ветер был слишком сильный, он мгновенно сбивалпламя зажигалки, поэтому флаг был покрыт несколькими черными пятнами, но никакне желал загораться.

– Дети! – возмущенно, тоненьковыкрикнула старушка. – Что вы делаете?!

Один из «детей» повернул больную головушку икакое-то время тупо фокусировал свой взгляд на бабуле, потом пролаял хриплуюфразу, полностью состоявшую из нецензурщины. Смысл, впрочем, понять было вполневозможно: возмущенная юная поросль решила сжечь символ государства, котороебезжалостно посылает свою молодежь воевать с чеченегами, а непрошеной советчицепредлагается не лезть не в свое дело, не то сейчас «ее шавку зажарят нашашлык».

Старушка подхватила свое тонконогое сокровищена руки – и обеих словно ветром сдуло вниз по лестнице.

А Нина замешкалась. Она стояла, прижавшись кхолодному округлому цоколю, на котором была изображена географическая карта,исчерченная маршрутами чкаловских перелетов (раньше, когда Нина была ещемаленькая, ей казалось, что цоколь просто треснул в этом месте, она дажевозмущалась, почему его никто не отремонтирует), – и не знала, что делатьдальше. Последовать примеру старушки и ретироваться на Нижнюю набережную неимело никакого смысла. А высунуться из-за памятника и с равнодушным видомпройти мимо поджигателей было почему-то страшно. Очень страшно!

И ничего в этом нет удивительного, подумалаНина в отчаянии. Если уж самые близкие люди смогли так с ней поступить, то скакой радости ждать милосердия от пьяных хулиганов?

И площадь, и Верхневолжская набережная каквымерли. В случае чего никто не придет на помощь… Господи, да неужели к нейникто никогда не придет на помощь?!

Остро пахло бензином. «Протестанты» хохотали.Украдкой высунувшись, Нина увидела, что они выплескивают на флаг содержимоезажигалки.

– Ну, теперь он у нас загорится! –мстительно заорал кто-то.

Флаг и впрямь загорелся. Вспыхнул маленькийчадящий костерок, пламя взвилось вихрем – и вдруг Нина увидела бегущего черезплощадь высокого мужчину.

– Ата-ас! – пьяно выкрикнул один изподжигателей, однако остальным море было по колено, и они только издевательскихохотали.

А напрасно, между прочим. Человек налетел нахулиганов, двумя взмахами раскидал их в разные стороны и принялся затаптыватькостерок. Ребятишки неловко поднимались с земли, изумленно переглядывались.Конечно, они и сами знали, что нетвердо держатся на ногах, но все-таки – какпарню удалось столь споро их разметать?

– Ты чё, дяденька? Оборзел? –попытался возмутиться самый нахальный, однако получил такой неожиданный ибеспощадный удар кулаком по носу, что немедля залился кровью и опрокинулся наруки подоспевших соратников.

В рядах «протестантов» настало смятение.Конечно, их было больше, и они вполне могли бы навалиться на неожиданногопротивника, задавив его массой, однако никому, похоже, это и в голову непришло. От него исходила ярость, которая в сочетании со студеным ветромотрезвила хмельные головы. Компания молчком подхватила полубесчувственную,жалобно хлюпающую жертву террора и повлекла ее на противоположную сторонуплощади, где находилась аптека.

Какое-то время защитник российскойгосударственности еще затаптывал обгорелые клочья, потом подобрал их и отнеспод кремлевскую стену, схоронив в бурьяне.

Отряхнув руки, он сунул их в карманы и зябконахохлился, глядя на серую волжскую волну, по которой гуляли белые пенистыебарашки: там, внизу, похоже, начинался настоящий шторм.

Нина сбоку видела его смертельно усталое лицо,крепко стиснутые, посеревшие губы. Ветер трепал его волосы. Нина подумала, чтои ее собственные выглядят сейчас не лучше, и машинально попыталась пригладитьих.

Это невольное движение привлекло вниманиемужчины. Он обернулся со словами:

– Извините, у вас закурить не бу… –и осекся.

Нина пожала плечами:

– Я не курю.

Он крепко зажмурился, потом распахнул глаза иуставился на нее, недоверчиво покачивая головой.

– Здравствуйте, – растерянноулыбаясь, сказала Нина. – Вы меня не помните?

Он вдруг пошел на нее. Лицо у него было такое,что Нина испуганно отпрянула, еще крепче прижалась к цоколю. В эту минуту оноказался совсем близко, с силой схватил ее и прижал к себе.

У Нины занялось дыхание.

Он уткнулся в ее растрепанные волосы и дышалтак тяжело, словно только что бегом взбежал по этой неизмеримо длиннойчкаловской лестнице…

– Огонь, – пробормотал он, – яувидел огонь…

– Что? – в ответ пробормотала Нина,ничего не понимая, а следующие его слова повергли ее в полное и окончательноеостолбенение:

– Значит, ты жива?.. Ты жива!

* * *

Ту бумажку, на которой было написано:«Дубровный», – Антон нашел не скоро. Она вместе со многими другими улетелапод кресло, и он уже отчаялся было, однако все же вспомнил про это хранилищемусора.

Та-ак, Дубровный, длинный номер телефона иимя: Катерина Петровна. Дебрский в сомнении поглядел на часы: уже за полночь.Как тут у них, в этом забытом мире, не поздновато ли для звонков незнакомымлюдям? Хотя почему – незнакомым? Будь эта Катерина Петровна ему так ужнезнакома, он не держал бы у себя пожелтевший клочок бумаги с ее именем. Аглавное – ему нужно вспомнить, вспомнить, и для этого любые средства хороши, азначит, плевать на приличия.

Набрал восьмерку, порадовавшись, как ребенок,что помнит правила набора межгорода. Пустячок, а приятно! И не успел ещепрозвучать первый гудок, как там, в Дубровном, схватили трубку, словно только иждали звонка. Ну, возможно, не звонка конкретно Дебрского, но явно ждали.

– Алло! – выкрикнул обеспокоенныйженский голос.

– Добрый вечер, – вежливо сказалАнтон. – Извините за поздний звонок. Мне бы Катерину Петровну…

Он не спешил представляться, надеясь, что егоузнают. Так и вышло, однако особой радости ему не принесло.

– Антон? – недоверчиво спросилаженщина. – Это ты, что ли, сволочь? – И это было самое мягкое изпоследовавших затем выражений…