Но какая в том корысть прокаженному?

Так (здесь и отныне) Орфей начинал ненавидеть всех лгущих из праздности; но – дальше-больше: отныне рассудок его перестал мутиться от посторонних музыке слов. Дальше – ещё больше: стала его жизнь действием и слово его стало делом – бесконечно равным тому, что противостояло его жизни.

Он равнодушно (ибо – равен душою) сказал:

Я ещё очень «юн» (бесконечно юности равен) и «не знаю» женщин; тем более не знаю женщин, согласных с тобою и – готовых(!) быть с тобою; впрочем, что мне до твоих свадеб? Если не знаешь свадеб, на которых мне играть, я пойду себе дальше.

– Неживые слова говоришь! – прокаженный как бы уродливым пальцем ткнул в «слова» Орфея – имея в виду: лжёшь (ибо и ошибаться – означает правдиво «солгать»); отсюда – ложь бывает живой или мертвой.

Здесь Орфей, собравшись вступиться за (всех) невинно ошибавшихся, сам не заметил, что вот только что – опять и опять собирался уйти.

– Помолчи! – вовремя перебил прокажённый все его (собиравшиеся произнестись) возражения. – Всегда молчи, коли не ведаешь подлинной (а не псевдо) речи!

Так и не заговорив (или – заговорив молча), Орфей замолчал и остался на месте.

– Что ты знаешь о смерти, кроме бессчётности твоих умираний? – сказал ему прокаженный. – Я сейчас для тебя солгу одну смерть, коли женщин не знаешь: смерть ведь женщина, мальчик.

Шевельнулась в руках прокаженного флейта и – перестала дрожать, а потом и вознеслась – как секущая сталь: флейта не стала невидима; но! Она стала музы’кой – ещё до того, как прокаженный, откинув тряпицу, поднес её к полумёртвым губам; тогда и только тогда испугался Орфей; но – перетрусил он страхом совершенно особенным.

Музыкант испугался не страха, а возможности ему самому – стать убийцей живого слова; испугался того (произнесённого прокажённым) смысла трагедии бытия: солгать правдой! Человек по природе своей не-свободен, ибо – смертен; и что есть человеческая «свобода» для смерти?

Она – не более произнесенного имени, лгущего правдой; но – может ли человек возражать именам? Причём – первым именам, что были даны и вещам, и душам вещей ещё Адамом и Евой?

Разумеется, не может, но – тщится и тщится «возразить» им («своими») именами Напрасных Надежд.

Иногда у него (человека) – «почти» получается.

– Погоди! – закричал (причём – опять-таки молча) Орфей. – Где ближайшая свадьба? Я буду играть.

Незваный собеседник восхитился такому (слишком человеческому) «возражению»:

– Которая из ближайших? – и при этом флейту он на миг у мертвых губ задержал и сказал ему (чуть поощряя):

– Хорошо! Для начала сыграй на своей! Я солгу тебе правду твою.

Вновь флейта прокажённого взлетела. Сдвинулась в сторону ветхая ткань тряпицы. Губы, что были съедены бесконечною болью, припали к тростинке; и явилась мелодия, и поплыла через реку, и (к Орфею приблизившись) сказала ему (смысл принеся поверх звуков), что не ведает он лютого милосердия богов!

И не ждёт его ни от Диониса, ни от Аполлона. Так (дыханием жизни его к себе приковав) связала музыка Орфея по рукам и ногам; но – тогда и он изменился: перестал подчиняться маленькому себе; сам он стал ритмом и стал он гармонией.

Его ноги стали сами собой и руки его стали сами собой – стал он против воли плясать!

Поначалу плясал он – медленно, припадая и приникнув ступнями души к каменистой почве берега речки; поначалу плясал он – за-медленно: всем собою приникнув к берегу реки миротворения; но – потом убы’стрился, потом – стал неистово быстр (ногами кренделя выплетая в тысячелетнем пастушьем танце).

Загорелся Орфей. Жадными стали его ладони. Душно стало ему посреди мелодии. Его губы сами собой стали лобзать воздух, который – стал вдруг солон и густ, как пролитая издревне кровь.

Орфей не лишился рассудка; но – от него отошел (чуть поодаль): стал видеть грядущее! А оно ему тоже (почти что) солгало.

Он увидел, что грядущая ночь – наступила (а быть наступлению сему – через годы); он увидел, что именно «этой» ночью ослепло для настоящего зоркое сердце Орфея: сердце Орфея забыло, что было оно «успокоено» неудачным сошествием за Эвридикой в аид!

Прославленный певец и музыкант забыл всё ответы (и то, почему примирился со своей неудачей); но! – оно помнило (сердце), что днём он смотрел на любимую (вожделенную) женщину; помнило, что (словно бы) легко прикасался он к её душе плоти – плотью своего сердца

Что не нуждался ни в руках (дабы руки не могли осязать осязанием), ни в сладостных звуках магической арфы (чтоб вязать по рукам и ногам романтическим бредом иллюзий); но – казалось ему: имеют значение и её внутренний «мир», и их плотское «единение»! Что нет ничего выше «этого».

Только в этом «единстве» человеческое существо (слишком хаотическое) становится тростинкой, наполненной «смыслом»; но – казалось бы, ведь Орфей и без обладания плотью (своей и чужой) был неисчислимо богат.

Оказалось: зачем ему «это» богатство – без её внешней плоти и без её внутреннего мира? «Ни над чем»! Он не думал «совсем», зато – вожделел.

Он смотрел на неё наяву и видел её «образ» – как во сне (или предвидел единственный образ, в ней безнадёжно сокрытый); он смотрел на неё и видел чужую жену, что стала ему больше жизни «желанна»; но – как же она («умница») над похотью его насмехалась:

– А не будет мне скучно с тобой? Ты не будешь неловок? Будешь ли ты осторожен и нежен?

– Буду! – искренне лгал музыкант.

Она – продолжала дразнить. Продолжала (по пальцам и оценивая) считать будущие наслаждения. Продолжала пугать и (как бы) пугаться:

– Расскажи, скольких женщин ты знал (не поминая свою Эвридику – ты ведь её упустил) и, главное – скольких не знал? Расскажи, что теперь никого из них не вожделеешь так сильно, как меня. А ещё расскажи, как о нас никому не расскажешь; особенно – мужу.

– Никогда. Никому, – лгал и лгал музыкант (многих песен волшебных слагатель), постигший давно (ещё в путешествии за Эвридикой в Аид), что многих истин дороже бывает (ибо смерть только внешне бывает высока и