девку! — нетерпеливо воскликнул Эдичка. — Сейчас мы с ней как следует позабавимся! Опустим, а затем отпустим ей все наши грехи, забив камнями!

— Ну, так уж и быть.

Да. У моряков были все основания подозревать Ганешу. И не только его.

Ведь и сам Арес был не менее утончённым интеллектуалом с въедливым характером. Чем Эдичка. Пожалуй, даже слишком утончённым. И через чур манерным в витиеватости своих интеллектуальных пассажей. С которыми он то и дело обращался к матросам, наслаждаясь своей речью так, будто бы уже имел каждого из них — каждым своим предложением продолжить работу кистью: «Тщательнее, тщательнее, господа!» И въедливым замечанием их недостатков:

— Ганеш Шиванович, у вас фамилия, случайно, не Пикассо? Или — Рембрандт? Нет? Тогда чего вы там возитесь, как будто бы это не шлюпбалка, а полотно?!

— Тогда дайте мне валик, — огрызался тот, — потому что как только я беру в руки кисть, во мне тут же просыпается каллиграф. Как при виде печатной машинки — литератор.

Обращаясь к каждому из матросов исключительно по имени-отчеству, сколь никчемно бы тот на данный (ему по заднице) момент не выглядел. Что звучало в устах старпома лишь ещё более унизительно. Врожденная культура которого ассоциировалась у этих грубиянов, виртуозно владевших лишь шкрябкой и кисточкой, с некоей куртуазностью, которой матросы, в силу отсутствия у них внятного понимания мозговых процессов, подсовывали самые пошлые контексты. С самого начала рейса. Каждый раз после общения с Аресом понимая, что их только что поимели. Причём, без анестезии боцмана в виде матов и прочих, смягчающих сёй процесс грубостей. Пытаясь в ответ на его завышенную требовательность и педантичность хоть как-то над ним возвыситься. В курилке. И хотя бы за глаза унизить. Отыграться! Посмеяться над возвышающим старпома над остальными полуживотными цилиндром подчёркнутой цивилизованности и «бабочкой» его двусмысленной улыбки.

Да и Ганеша вдруг перестал быть их закадычным другом, бросив пить. Вышел из под надзора старпома и вошел прямиком к нему в каюту. По всё той же, вышеописанной в диалогах с Иридой, схеме. Так что когда самому старпому его давний друг Аванэс с берега прислал посреди рейса бутылку армянского коньяка, и Арес начал предлагать Ганеше выпить (мол, со мной, так уж и быть, можно), тот с какой-то странной улыбкой постоянно отказывался. Мол, бросил. Да и всё тут. Думая про себя, что если бы захотел неожиданно напиться, прервав начавшуюся трансформацию, то мог бы пить у Рема медовухи «за крышу» столько, сколько захочет. Как и в начале рейса. До того, как откатал Сизифов камень. Когда он заглядывал к Рему в соседнюю каюту, словно в бочонок мёда, медвежьей «волосатой» лапой черпая столько лакомства, сколько пожелает. Вторую повариху. За что Рем даже пытался по окончании рейса стрясти с Ганеши денег. Забывая о том, что если бы тот только захотел, то старпом в любой момент мог бы накрыть всю его шарашку и привлечь к ответственности за распространение аромата медовухи по всему судну. О чём Рему тут же и пришлось напомнить.

Так что Ганеше не оставалось ничего, как в самом начале рейса под угрозой списания, висевшему над ним, как гильотина, начать искренне каяться в своем прошлом. Размышляя над тем, с чего именно всё это началось. Его порочная жизнь.

Как он связался с Аноре де ла’Моткиным, что жил через пару домов от Пенфея. Ведь у того была такая красивая младшая сестра Маришка! Что училась с Гектором в одном классе. То есть была старше Ганеши ровно на один год. А сам де ла’Моткин — на три. И Ганеша использовал общение с Аноре, как предлог для того чтобы хотя бы иногда ею полюбоваться. Случайно. Делая общение с её братом, когда та была дома, особенно интересным. Тем более что Аноре тоже любил периодически ходить через дырку в заборе завода на рыбалку. Собирая сдираемые длинными шкрябками со дна судна в доке матросами мидии и обдавая их паром в холщёвой рукавице для наживки, если ты идёшь на камбалу. И у Аноре на чердаке в частном доме постоянно висело много сушёной мойвы и камбалы. Они ели мойву, камбалу, пили чай и общались обо всём на свете. Повизгивая от восторга! Собой. Рассказывая друг другу как, где и что им удалось не так давно поймать. Благо, что любые снасти продавались прямо у них «под боком» — в магазине «Турист». И после того, как Ганеша притащил домой первые три пойманные им самим камбалы, Парвати их поджарила и периодически стала выделять ему, возбуждённо рассказавшему, как именно он их изловил на удочку Ясона, на покупку снастей небольшие деньги. А любые грузила они отливали на сопке из свинцовых пластин на костре и сами. Прямо в консервной банке. Получая грузила идеально подходящего размера — столовой ложки — для ловли камбалы. И Аноре, постепенно, стал втягивать Ганешу и Пенфея в свои воровские навыки. Увлечённо рассказывая, что и где ему уже удалось украсть. И как именно нужно это делать. Чтоб тебя не поймали. «Никогда не спешить, увидев желаемое, дать время продавцу к тебе привыкнуть. Потереться пару минут у прилавка с умным видом. Чтобы перестать вызывать подозрения. И выждав момент, когда на тебя уже никто не смотрит, абсолютно никто, ни из продавцов, ни из покупателей, только тогда (именно в это мгновение!), выпав за пределы их восприятия, незаметно для всех (на глазах у всех!) положить желаемое так, чтобы оно нигде у тебя не выпирало. И не обнаружило в тебе вора. Хитрыми глазами. Делая пустое отсутствующее лицо. Клиента, который просто ходит и смотрит. Как на экскурсии. Потолкавшись ещё некоторое время с отсутствующим лицом у прилавка. И только потом неспешно сойти со сцены, — поучал де ла’Моткин. — Чтобы ни у кого и в мыслях не было тебя догонять».

И они решили попробовать. Аноре брал «на дело» то одного из них, то другого. Обучая каждого из них персонально. Как и положено Учителю.

Ганеша приносил домой то одну вещицу, то другую. Но Парвати постоянно говорила ему: «Иди и положи её туда, где ты её взял!» Не желая принимать подарки.

И на третий раз Ганешу всё же поймали. Когда он решил украсть для себя. Игрушечную машинку, раз его матери от него ничего не нужно. Ведь он был ещё совсем мал и не понимал тогда, что для себя совершать преступления нельзя! Только тогда, когда ты делаешь что-то для других, во имя самой светлой идеи, пусть и с миллионами жертв репрессированных или