мне, ссориться с моим народом? Нет, месье Ульрих, вы заварили эту кашу, вам ее и расхлебывать!

– Хорошо. Мы подумаем, что можно сделать, – отрывисто произнес Ульрих.

– Когда же вы придумаете? Не хочу показаться вам невежливым и не тороплю вас, упаси Бог, но я должен знать, когда могу отозвать мой отряд из Святой Бригитты. Мои солдаты тоже ведь не ангелы: каково им, бедным, находится в женском монастыре? Командир отряда сообщает мне, что ему все труднее поддерживать дисциплину.

– Обещаю вам, что в самое ближайшее время мы что-нибудь решим и обязательно известим вас об этом, – твердо скзал Ульрих.

– Спасибо, месье председатель Городского Совета, – граф встал со скамьи, поправил свою шпагу в золоченом эфесе и распрямил шелковой плащ. – С вашего позволения, я пойду. Мои сопровождающие ждут меня у входа, – боюсь, как бы они не повздорили с вашими горожанами. Не забудьте же: я жду от вас Библию в подарок! Прощайте, месье Ульрих.

* * *

Ульрих пришел домой поздно; он был пасмурен и неразговорчив. Закончив домашние дела, Анетта прошла в кухню, где Ульрих молча сидел на табурете перед очагом, пододвинула стул и присела рядом с мужем. Она взяла в свои ладони его руки, и тихонько поглаживая их, стала рассказывать:

– Дети не хотели ложиться спать, тебя дожидались. Лизетта, маленькая проказница, глазки зажмурит, вроде как спит, а сама прислушивается, не слышны ли твои шаги на улице. А мальчишки хотели, чтобы ты рассудил их спор: они поспорили, кто сильнее – кабан или волк, кто кого победит в схватке. Жан говорит, что кабан сильнее, а Франсуа – что волк. Чуть не подрались, глупые! Мои слова для них ничего теперь не значат, – только тебе верят… Удивительно, как быстро к тебе привыкли дети, не только Лизетта – она, понятно, отца своего не помнит, – но и мальчики, а ведь вначале они тебя побаивались, особенно Жан. По его заслугам другой отчим порол бы этого сорванца, как сидорову козу. Муж покойный и то пару раз взгрел его, хоть Жан был тогда совсем крохой. У меня чуть сердце не разорвалось от жалости; я понимаю, что детей надо наказывать, иначе их можно погубить, но ничего с собой поделать не могу. Когда муж отшлепал Жана в первый раз, я потом час ревела, а во второй раз повисла на руке у мужа и так и не дала ему наказать этого шалопая.

– Детей наказывать не надо, – убежденно произнес Ульрих. – Дети – отражение своих родителей. Не разбиваем же мы зеркало за то, что нам не нравится наше отражение в нем. Если ребенок совершил что-то плохое – мы вложили в него это плохое, или, по крайней мере, не доглядели, когда он где-то набрался плохого. В любом случае, виноваты мы, а не ребенок, и уж если кого наказывать, так это самих себя. Конечно, бывает, что ребенок расшалится и не послушается родительского приказа, или в шалости что-нибудь испортит в доме, но в этом нет ничего ужасного: есть ли хоть один ребенок на свете, который в детстве не шалил, не портил вещи и всегда слушался родителей? Нельзя относиться к детям, как к взрослым, и спрашивать с них, как с взрослых. Детство имеет свои привилегии, которые надо уважать.

– Но как же в Писании сказано, что тот, кто жалеет дитя свое и не наказывает его, – тот губит его? – спросила Аннета не для того чтобы возразить, но желая, дабы Ульрих полностью рассеял ее сомнения.

– Это слова не Бога, а человека. В Писании есть то, что сказано Господом, а есть и то, что сказано людьми. Сколько в Библии персонажей! Среди них есть нечестивцы, есть великие грешники и носители зла. Не можем же мы считать законом то, что ими сказано! Но даже сказанное праведником не всегда истинно: человек может ошибаться, Господь – нет. Спаситель говорил о детях: «В них – Царствие Небесное. Кто обидит малых сих, тот Меня обидит», – вот и получается, что тот, кто поднимает руку на ребенка, поднимает руку на Христа.

Аннета счастливо засмеялась.

– Я всегда чувствовала это, – проговорила она и прижалась щекой к ладоням Ульриха.

– Потому что сердцем ты с Ним, – сказал Ульрих и поцеловал жену.

– Ты чем-то расстроен? – решилась спросить Аннета.

Ульрих вздохнул.

– Сегодня я говорил с графом Раулем, и не смог найти достойный ответ для него. Граф не верит в Спасителя, – да он ни во что не верит! Но при том он умный человек и по-своему благородный, так что нельзя попросту отбросить его слова, не принимая их во внимание.

– Не думай об этом, – сказала Аннета.

– Нет, я не могу не думать! Отчего наша вера не захватила всех? Да, я знаю, что «много званных, да мало избранных», но прошло уже полторы тысячи лет, как Спаситель явился нам и указал путь, но даже среди нас, учеников его, нет единства. А иноверцы, – отчего они так упорно держатся за свои религии, и кладут жизнь за них? Мне непонятно, как можно не принимать учение Христа и уж тем более отвергать Бога, но ведь есть миллионы людей, которые не принимают истину Христову, и есть те, кто совсем не верит в Бога. Кто же они – заблудшие души? А если нет? А если мы что-то не поняли или поняли не так в словах Господа? Или передано было неправильно? Граф Рауль утверждает, что Писание сочинялось людьми невежественными, а порою – просто глупыми… Так где же правда, в чем она? О, моя милая Аннета, иногда душу мою терзают страшные сомнения, и в голову приходят жуткие мысли! Я люблю Иисуса, и коли доведется мне умереть за Него, то умирать я буду радостно, с Его именем на устах, но почему Он не приходит во второй раз, как обещал? Где конец времен, о котором сказано в Евангелии, что скоро грядет? Где Суд Божий, когда же исчезнет несправедливость на Земле, закончатся страдания людские и восторжествует всеблагая воля Господа? Ах, Аннета, как тяжко жить, когда столько горя вокруг!

Ульрих заплакал. Аннета обхватила его голову и прижала к своей груди:

– Любимый мой! Поплачь, не стесняйся, я понимаю тебя. Да, много горя на свете, но у тебя есть Иисус, есть люди, которым ты нужен, есть я, есть дети. Как ответить на твои вопросы я не знаю, просто будем жить, как нужно, как завещал Он нам. Ты сильный, ты сможешь, а мы с детьми всегда будем с тобой, что бы ни случилось. Ничего, родной