750 тысячами венгерских безземельных крестьян и батраков. Чтобы предотвратить возрождение крупных хозяйств, был введен десятилетний мораторий на все сделки купли и продажи земли. В 1948 году начался новый этап реформы: богатым фермерам запретили даже арендовать землю у более бедных крестьян. Вместо этого все неиспользуемые сельскохозяйственные угодья предписывалось передавать в аренду коллективным хозяйствам, причем за очень низкую плату[692].

Многие крестьяне были благодарны коммунистам за получение земли. Но столь же многие испытывали неловкость от наделения их «чужой» собственностью, особенно оттого, что это осуждалось духовенством. Крестьянство все еще хранило недобрые воспоминания о коммунистическом режиме Венгерской народной республики 1919 года Белы Куна и, подобно полякам, что-то слышало об украинских несчастьях. Андраш Хегедюш, молодой и энергичный активист Madisz, был отправлен в деревню для ведения агитации в пользу реформы. Реакция людей была очень разнообразной, от признательности до враждебности. В тех деревнях, где население отказывалось получать землю, агитаторы не сомневались в причастности к таким настроениям «реакционного священника». Временами Хегедюш был вынужден применять силу. В одном из районов, где его регулярно и ошибочно представляли как «товарища, прибывшего в Дебрецен на самолете» (на деле Хегедюш не был пассажиром самолета, доставившего команду Ракоши из Москвы), местный руководитель из дворян отказался сотрудничать с агитаторами. «Я вынужден был доложить об этом командиру советского гарнизона, — рассказывает Хегедюш. — Офицер сказал чиновнику, что поставит его к стенке, если тот в течение суток не подчинится требованиям коммунистов». Иногда, напротив, ему самому угрожали смертью. Интересно, что даже в то время Хегедюш был убежден в том, что «партия переоценивает политическое влияние земельного передела на крестьянство»[693]. На большей части страны аграрная реформа повышала авторитет не коммунистов, а Партии мелких хозяев, сельские корни которой привлекали новоявленных собственников. Почувствовав благодаря реформе свою значимость, они тяготели к «собственной» партии и к церкви, а не к «городским» коммунистам, несмотря даже на то, что они продвигали земельные преобразования[694].

Хотя в 1945–1946 годах о коллективизации речь не шла, и венгерские, и немецкие коммунисты вернулись к этой идее в 1948 и 1956 году соответственно. Так же поступили и прочие коммунистические партии Восточной Европы — за исключением поляков. Венгры начали с добровольной коллективизации, которой способствовала волна сельских банкротств. В 1950–1953 годах они сурово преследовали кулаков, повышая для сельских производителей земельный налог и страховые взносы и одновременно заставляя их продавать продукцию по заниженным ценам. Словом «кулак», заимствованным из русского языка, обозначали зажиточного крестьянина; по-венгерски оно звучало нелепо и искусственно. Но этот политический термин быстро вошел в оборот: кулаками, а также троцкистами и фашистами называли всех, кто не нравился коммунистической партии. Немцы после 1956 года тоже навязали своему крестьянству «добровольную» коллективизацию, заставившую тысячи восточногерманских фермеров перебраться на запад. Так же тогда поступали и многие другие экономические беженцы[695].

Когда закончилась война, Ульриху Фесту исполнилось десять лет. Его отец пропал без вести. Город Виттенберг, где семья мальчика на протяжении нескольких поколений держала бакалейную лавку, оказался в советской зоне оккупации. Фест вспоминает: «Все здесь было разрушено. Витрины магазина были разбиты, а сам он обчищен дочиста: не осталось ровным счетом ничего. Дверь по-прежнему запиралась, но любой желающий мог проникнуть в магазин через окно. Мы обили фасадную витрину досками, заделав проем куском стекла полтора на два метра. Таким был наш магазинный фасад…»[696] Тем не менее даже в этой катастрофической ситуации мать Ульриха и его дед ничуть не сомневались в том, что надо открывать лавку и заново налаживать бизнес. В таком намерении они были не одиноки.

Между двумя мировыми войнами Восточная Европа уступала западной части континента в зажиточности и промышленном развитии[697]. Местные предприятия были мелкими, торговля слабая, а инфраструктура неразвита. Многие страны региона, прежде всего нацистская Германия, следовали модели корпоративного государства, предполагавшей активное вмешательство власти в дела бизнеса, особенно крупного. Тем не менее в своей основе Польша, Венгрия, Чехословакия и другие страны оставались явно капиталистическими обществами. Крошечные мастерские, маленькие фабрики, небольшие магазины — все это находилось в частных руках. Подобно Западной Европе и Соединенным Штатам, оптовой торговлей здесь занимались кооперативы, но в Восточной Европе это были в основном кооперативы частников, организованных торговцами для их нужд. Повсюду действовала система коммерческого, корпоративного и контрактного права, функционировали фондовые рынки, защищались права собственности.

После войны мелким предпринимателям, подобным семейству Фест, поначалу разрешили работать. Это объяснялось не тем, что новые власти восхищались достижениями малого бизнеса. Сам Ленин, четко осознавая ключевое значение мелкого предпринимательства для функционирования здоровой рыночной экономики, когда-то писал, что «мелкого производства осталось еще на свете, к сожалению, очень и очень много, а мелкое производство рождает капитализм и буржуазию постоянно, ежедневно, ежечасно, стихийно и в массовом масштабе»[698]. И хотя на публике об этом говорилось не всегда, коммунистические лидеры в большинстве своем разделяли ленинское отвращение к мелкому бизнесу. Так, на заседании ЦК своей партии, состоявшемся в октябре 1946 года, немецкие коммунисты обсуждали вопрос не о том, надо ли брать частные магазины под государственный контроль, а когда это лучше сделать. Один из участников предостерегал от торопливости в этом деле: слишком быстрое разорение частного сектора приведет к хаосу, доказывал он, и толкнет людей в объятия реакционеров. Другой партиец, напротив, советовал поспешить, поскольку иначе мелкие коммерсанты заразятся опасными идеями экономического либерализма: «Мы должны доказать торговле, что плановая экономика — это наивысшая форма народной экономики»[699].

Враждебно относясь к мелкому бизнесу, все участники заседания отдавали себе отчет в том, что подобный настрой необходимо скрывать. Публика может негативно воспринять быструю национализацию всей торговли. Более того, присутствовавшие товарищи знали, что альтернативы частной торговле пока нет. Обитателям разрушенных городов невозможно запретить торговать: в конце концов, никаких иных путей распределения продовольствия не существует. В наиболее опустошенных войной местах карточная система попросту не смогла бы прижиться. Итальянский писатель Примо Леви, освободившись из Освенцима, побрел в ближайший город: «Рынок возник в Кракове сразу после ухода немцев и в считаные дни захватил целый квартал. Здесь торговали всем, чем только можно, сюда стекался весь город, буржуазия продавала мебель, книги, картины, одежду, серебро. Закутанные с ног до головы крестьянки — мясо, кур, яйца, творог. Мальчишки и девчонки с красными от холода щеками и носами предлагали курильщикам табак, который советская военная администрация выдавала с поразительной щедростью — по триста граммов в месяц всем, в том числе грудным детям»[700].

Но по мере того, как по всему региону оккупационные власти начинали вводить карточное снабжение, налоги, различного