рода регулирование, репутация подобных торжищ стала портиться: их начали называть черным рынком. Обычных продавцов на них сменили спекулянты. Стремясь избавиться от этих очагов капитализма, коммунисты всех стран Восточной Европы взяли курс на национализацию оптовой и розничной торговли. В Восточной Германии, например, советский оккупационный режим возродил довоенный кооператив Konsum, превратив его в подобие государственной компании. Вместо того чтобы обслуживать своих членов, как это делал Konsum до его закрытия нацистами, новая структура получила привилегированный доступ к оптовым запасам товаров, самостоятельно решая, кому их продавать[701].

Хотя их предприятия в 1945–1946 годах действовали вполне легально, мелкие капиталисты Восточной Европы с самого начала понимали, что работать им придется во враждебной среде. Согласно семейной саге Феста, решение его деда об открытии своей лавки в то время выглядело почти героическим.

Сразу же после войны магазину пришлось бороться за право участвовать в государственной системе нормированного распределения муки и сахара. «Нам не хватало товаров, нечего было продавать», — вспоминает Фест. Поэтому члены семьи собирали продовольственные карточки граждан, несли их в Konsum и обменивали на товары, которые покупатели не могли достать сами. Вся эта деятельность не приносила никакой прибыли и была нацелена лишь на то, чтобы оказать услугу потребителям. Владельцы лавки надеялись, что тем самым они завоюют лояльность покупателей и поддержат дело[702].

Располагавшийся неподалеку от лавки Феста семейный магазин Ульриха Шнайдера, специализировавшийся на тканях и одежде, переживал аналогичные трансформации. Это заведение также находилось в собственности одной семьи на протяжении нескольких поколений, а его владельцы переживали те же надежды и страхи. В последние дни войны отец Ульриха попрятал все товарные запасы — пальто, костюмы, платья, рулоны ткани — по домам и сараям своих друзей. Все, что осталось в магазине, было отобрано русскими в мае 1945 года. Дом семейства красноармейцы заняли под штаб, используя магазинные витрины, чтобы временно держать там гробы с телами погибших товарищей. Шнайдер и его родители перебрались в квартиру, находившуюся над магазином. В августе его отец, который никогда не состоял в нацистской партии и благодаря этому избежал ареста и депортации, получил разрешение оккупационных властей на открытие магазина.

Подобно Фестам, Шнайдеры заколотили витрины досками, оставив лишь небольшие «форточки», через которые можно было показывать и продавать товары, сохранившиеся по чердакам и подвалам. Они также достали из тайников несколько швейных машин и занялись ремонтом одежды и изготовлением тряпичных кукол. «Нам все равно больше нечего было делать», — вспоминает Шнайдер.

Через несколько недель глава семейства начал совершать регулярные вояжи в горный район Эрцебирге на немецко-чешской границе, который издавна славился текстильным производством. Несмотря на сотни километров пути, он отправлялся туда на подводе: «Это было мучительно, повсюду были контрольно-пропускные посты, и его останавливали везде, где службу несли русские». Но делать было нечего, поскольку иного источника поставок магазин не имел. Все товары, которые удавалось доставить с фабрик домой, шли нарасхват[703].

Надежды на то, что жизнь вот-вот наладится, поддерживали на плаву Фестов, Шнайдеров и прочих мелких предпринимателей на протяжении 1945–1946 годов. Однако к 1947 году стало ясно, что улучшения не будет. Лейпцигская ярмарка, тогда впервые открывшаяся после войны, разочаровала торговцев текстилем, став для них поворотным пунктом. И хотя вокруг этого события, со времен Средневековья остававшегося кульминационным моментом коммерческой жизни Германии, была поднята большая пропагандистская шумиха, на ней практически ничего не продавали. В прошлом, объясняет Шнайдер, там «можно было встретиться с представителями других компаний или узнать, что нового происходит в отрасли». Теперь же, перестав быть местом, где обмениваются коммерческой информацией, ярмарка превратилась в чисто агитационное мероприятие.

1947 год оказался роковым и для Польши. После январских выборов в парламент коммунисты — «победители» развернули серию реформ, нацеленных на то, чтобы нарастить численность промышленных рабочих, которые, как предполагалось, поддержат их в будущем. Одновременно началось наступление на частное производство и торговлю — те сектора экономики, где поддержка коммунистов была минимальной. Акцию, получившую название «битва за торговлю», инициировал министр экономики Хилари Минц. Этот человек, назначенный на свой пост лично Сталиным, был коммунистом еще довоенной закалки, весьма искушенным в экономическом языке. «Борьба за рынок не означает ликвидацию капиталистических элементов, — говорил он, выступая на пленуме ЦК партии в апреле. — Она означает лишь установление контроля над этими элементами со стороны народно-демократического государства»[704]. Иными словами, «свободный рынок» будет, но работать ему придется под жестким правительственным контролем, что означало, разумеется, его несвободу.

На деле Минц старался уничтожить частные предприятия без лишних разговоров. «Битва за торговлю» обернулась жестким ценовым регулированием, введением высоких налогов, сопровождаемым уголовными наказаниями за непредставление должной отчетности, и суровой системой лицензирования. Каждый предприниматель должен был иметь лицензию на ведение бизнеса, для приобретения которой требовалось доказать свою «профессиональную пригодность» — что бы это ни означало в послевоенном хаосе. Ограничивалось не только число занятых на одном частном предприятии, но также объемы товаров, которые позволялось вывозить из страны и ввозить в нее. Поляки, подобно немцам, полностью национализировали оптовую торговлю. Частному бизнесу запрещалось покупать и продавать определенный набор товаров, включая продукты питания, по оптовым ценам.

Официально коммунистическая пресса преподносила «битву за торговлю» как выдающийся успех; официальная польская историография придерживалась такой трактовки до 1980-х годов. Но, как отмечает экономист Андерс Ослунд, достижение оказалось недолговечным: «Разделить тогдашнее ликование трудно, поскольку „битва за торговлю“ нанесла жестокий удар по торговле в целом». В 1947–1949 годах число частных торговых и дистрибьюторских фирм сократилось наполовину, а государственный сектор не смог восполнить образовавшуюся брешь. Из-за прекращения нормального опта оставшиеся частные лавки, особенно в маленьких городках, лишились легального доступа к потребительским товарам[705]. Внедрение новых правил происходило бессистемно. «Каждый день то одна, то другая разновидность экономической деятельности оказывалась вне закона», — вспоминает польский экономист[706]. Но совокупный результат был предсказуемым: ограничения обернулись бурным подъемом черного рынка, хаосом в распределении товарной массы и хроническим дефицитом всего. Бывший аудитор из сельского кооператива — это учреждение называлось так лишь по недоразумению, поскольку представляло собой государственное предприятие оптовой торговли, — рассказывает, что порой ей трудно было разобраться, чем объясняется нехватка товара в ее секторе: воровством или некомпетентностью. В должностные обязанности этой женщины входила проверка учетно-бухгалтерских книг региональных отделений предприятия — и эти книги изобиловали ошибками: «Зачастую я просто не могла определить, чем объясняется недостача… Продавщицы в большинстве своем были неграмотными, и от них было мало помощи». К 1950 году ее кооператив полностью избавился от старых сотрудников, заменив их «надежными» представителями рабочего класса, среди которых был даже парикмахер. Неудивительно, что ситуация не улучшалась