— в особенности тяжелая промышленность. Индустрия всегда интересовала коммунистов больше, нежели «отсталые» или «безынтересные» сектора, подобные фермерству или оптовой торговле. Согласно марксистскому мировоззрению, будущее принадлежало машинному производству. Машиностроительным заводам и сталелитейным комбинатам предстоит модернизировать страну, ломая старое мышление. В конечном счете индустриализация вдохновлялась политическими целями: если все станут промышленными рабочими, то поддержка коммунистической партии окажется абсолютной — так, по крайней мере, считалось в теории. Одновременно уничтожение собственнического класса должно было лишить оппозицию мощного союзника.

Начала радикальных перемен нужно было подождать до завершения репарационных платежей Советскому Союзу и прекращения охватившей страну эпидемии воровства. Из-за плохих результатов, продемонстрированных венгерскими коммунистами на всеобщих выборах, СССР в 1946 году согласился притормозить процедуру взимания с Венгрии репарационных платежей, а в 1948 году объем репараций был сокращен в два раза[716]. Германия к концу 1948 года тоже завершила выплату репараций; в основном это произошло благодаря обращениям в Москву Вальтера Ульбрихта и других лидеров, понимавших, насколько большой ущерб это обременение наносит репутации коммунистической партии[717]. В Польше и Чехословакии официально никаких репараций не было, соответственно, и завершать тут было нечего. Но и здесь с наиболее явными формами расхищения национального достояния Красной армией к 1947–1948 годам тоже покончили.

Дело, однако, было сделано: поскольку в послевоенный период для расхитителей было доступно все, теперь никакая собственность не пользовалась неприкосновенностью. В подобной атмосфере первая волна широкомасштабной национализации опиралась на определенную поддержку общества. Многие люди больше не испытывали возмущения, наблюдая за массовой конфискацией чужого имущества, а кто-то полагал, что только государственная собственность принесет избавление от экономического хаоса. Так, в октябре 1945 года Временное правительство Польши внезапно национализировало все земли в границах города Варшавы, включая жилые помещения и предприятия[718]. И до 1939 года, и в наши дни принятие подобного документа представлялось бы немыслимым. Но в 1945 году национализация городских земель, на которых остались лишь руины, казалась многим полякам логичным шагом[719]. Принятое в январе 1946 года решение Временного правительства о национализации всех предприятий, на которых численность занятых превышала пятьдесят человек, также не вызвало особого сопротивления. У многих из них и без того уже не было владельцев, а прежние управленцы умерли или сбежали. Когда это имущество перешло под государственный контроль, ситуация стала более стабильной: по крайней мере вопрос о собственности был решен[720].

В Германии укрупнившаяся коммунистическая партия первоначально представляла национализацию базовых отраслей промышленности в качестве элемента не экономической, а антифашистской политики. Подобно помещикам-юнкерам, немецкие промышленники были обвинены в потворстве нацизму. Если кто-то из них сумел обзавестись до войны чем-то стоящим, конфискацию предлагалось считать вполне заслуженной. На всякий случай коммунистическая партия объявила национализацию промышленности консолидированным решением всего «антифашистского блока», запретив прочим легальным партиям высказываться против этой меры. На первых порах Якоб Кайзер, возглавлявший в Восточной Германии Христианско-демократическую партию, пытался возмущаться. Не возражая против такого шага в принципе, он опасался, что если в советской зоне будет проведена сепаратная национализация, то это расколет экономическую систему Германии на две разные экономики (именно так в конце концов и получилось). Но под давлением советской военной администрации политик вынужден был изменить свою позицию. В порядке пропагандистского обеспечения намеченной акции коммунисты решили в 1946 году вынести вопрос о национализации на референдум. Чтобы не провалить голосование, как это вышло у поляков, они ограничили территорию проведения референдума лишь Саксонией, внеся в бюллетень только один вопрос. Гражданам предлагалось ответить, хотят ли они «передать промышленные предприятия военных и нацистских преступников в руки народа». Большинство ответило утвердительно[721].

Проходившая одновременно венгерская национализация была поэтапной. Сначала к государству перешли угольные шахты, потом крупные промышленные конгломераты, а затем банки. В марте 1948 года правительство национализировало оставшиеся предприятия, где число занятых превышало сто человек, тем самым завершив передачу 90 процентов тяжелой промышленности и 75 процентов легкой промышленности в государственные руки. К 1948 году в стране почти не осталось частного производственного сектора[722].

В Венгрии, как и везде, за этот успех пришлось заплатить определенную политическую цену. На практике национализация почти не сказалась на повседневной жизни рабочих: им платили ту же зарплату, они выполняли ту же работу и пытались справляться с теми же проблемами. Какая им разница, на кого работают мастера и начальники цехов — на капиталиста или на министерство промышленности? Преисполнившись уверенности в своей непогрешимости — ведь он, в конце концов, служит народу, — государственный менеджер мог быть еще более надменным, чем частный собственник. Вместо того чтобы прибавить коммунистической партии популярности, национализация вызывала у рабочих настороженность и недоверие, а в отдельных местах оборачивалась даже забастовками. В частности, в Лодзи, городе польских текстильщиков, она, по словам историка Падрика Кенни, вызвала настоящий конфликт: «Трудовому коллективу одной из фабрик удалось доказать, что действия директора предприятия вредят не только работникам, но и государству. Устанавливая завышенные нормы, не принимавшие в расчет возможности людей и механизмов, он лишил рабочих премиальных выплат, которые зачастую составляли значительную часть их заработка. Он также унижал рабочих, используя их вместо лошадей для перемещения вагонеток»[723].

Конфликт в Лодзи достиг пика в сентябре 1947 года, когда на забастовку вышли 40 процентов местных рабочих. Впрочем, далеко не каждое предприятие в Польше шло по этому пути; Кенни, например, отмечает, что в бывшем немецком Вроцлаве, населенном в основном беженцами, забастовок почти не было, поскольку социальные связи были слабее. Однако в Силезии в 1946 году на стачку выходили и шахтеры, и фабричные рабочие. А в ходе забастовок в портовых городах Гданьске и Гдыне в том же году два человека погибли[724].

Польскую ситуацию следует признать довольно типичной: национализация почти повсеместно политизировала трудовые конфликты. Теперь, если рабочих государственных предприятий не устраивали оплата или условия труда, они направляли возмущение непосредственно на государство. В 1947 году, когда забастовка охватила будапештский район Чепель, рабочие захватили двадцать грузовиков и отправились на них в центр города, требуя, чтобы правительство подняло им зарплату. В тот же день в Чепель прибыл министр внутренних дел Ласло Райк, сопровождаемый руководителем официального профсоюза. Рабочие освистали обоих. Вслед за этим последовало неотвратимое наказание: полиция ворвалась на территорию фабрики, арестовав 350 человек. Желая предупредить подобные неприятности в будущем, полиция, полагаясь на донесения информаторов, приступила к «зачистке» других заводов и фабрик. Осведомители фиксировали свидетельства разочарования — так, согласно полицейскому досье, один из рабочих сетовал: «В прежние реакционные времена с нами обращались лучше, чем при так называемой народной демократии», — и выявляли «подстрекателей», которые потом наказывались. Только за май и июнь 1948 года на сталелитейном заводе в