Иной раз и навсегда.

Ранним утром следующего дня мы с Уайрманом стояли в Заливе.Вода (такая холодная, что поначалу глаза полезли на лоб) поднималась досередины голени. Уайрман вошёл в воду первый, я — за ним, без единого вопроса.Без единого слова. Оба с чашечками кофе. Уайрман был в шортах, мне пришлосьзадержаться, чтобы закатать брюки до колен. Позади нас, у края мостков,Элизабет сутулилась в инвалидном кресле. Она мрачно смотрела на горизонт, а поподбородку текла слюна. Большая часть её завтрака лежала на подносе. Что-то онасъела, остальное рассыпала. Её волосы висели свободно, их подхватывал тёплыйбриз, дующий с юга.

Вода вокруг нас пребывала в постоянном движении. Как толькоя привык к этим ласковым прикосновениям, они мне понравились. Сначаланабегающая волна создавала ощущение, что ты каким-то чудом сбросил фунтовдвенадцать. Затем отходящий поток маленькими щекочущими водоворотами вытаскивалпесок между пальцев. В семидесяти или восьмидесяти ярдах от нас два жирныхпеликана прочертили линию поперёк утра. Потом сложили крылья и упали, каккамни. Один поднялся с пустым мешком, второй — с завтраком в клюве. Едвапеликан оторвался от воды, маленькая рыбка исчезла в его глотке. Всё этонапоминало танец, повторяющийся с древних времён, но по-прежнему радующий глаз.Где-то южнее, в глубине острова, там, где росли зелёные джунгли, кричала другаяптица: «О-ох! О-ох!». Снова и снова.

Уайрман повернулся ко мне. Не двадцатипятилетний, конечно,но за время нашего знакомства он никогда не выглядел так молодо. Из левогоглаза полностью исчезла краснота, и уже не было ощущения, что он никак несвязан с правым и смотрит сам по себе. Я не сомневался в том, что этот глазменя видит; видит меня очень хорошо.

— Сделаю для тебя что угодно, — заговорил Уайрман. — В любоймомент. Пока я жив. Ты зовёшь — я прихожу. Ты просишь — я делаю. Этоподписанный чек без проставленной суммы. Тебе понятно?

— Да, — отозвался я. Мне было понятно и кое-что ещё: есликто-то предлагает тебе чек без проставленной суммы, ты никогда, никогда недолжен его обналичивать. Над этим мне даже не было необходимости размышлять.Иногда осознание обходит мозг стороной, и ответ ты получаешь прямо от сердца.

— Вот и хорошо, — кивнул он. — Это всё, что я хотел тебесказать.

Я услышал храп. Оглянулся и увидел, что подбородок Элизабетупал на грудь. Одна рука сжимала кусок тоста. Ветер кружил волосы.

— Она вроде бы похудела, — заметил я.

— Потеряла двадцать фунтов с Нового года. Раз в день яподсовываю ей эти белковые высококалорийные коктейли, «Иншуэ», так ониназываются, но она не всегда их пьёт. А что с тобой? Ты так выглядишь толькопотому, что слишком много работаешь?

— Как выгляжу?

— Будто собака Баскервилей отхватила кусок твоей левойягодицы. Если причина в том, что ты слишком много времени проводишь замольбертом, может, тебе стоит сбавить темп и немного развеяться. — Он пожалплечами. — «Это наше мнение, мы будем рады услышать ваше», — как говорят на«Шестом канале».

Я стоял на прежнем месте, чувствуя, как вода поднимается иопускается, думал о том, что мне сказать Уайрману. Как много я могу сказатьУайрману. Ответ долго искать не пришлось: всё или ничего.

— Пожалуй, мне лучше рассказать тебе о том, что произошлопрошлой ночью. Но ты должен пообещать, что не вызовешь людей в белых халатах.

— Хорошо.

И я рассказал, как закончил портрет практически в темноте.Как увидел правую руку и кисть. Как потом увидел двух мёртвых девочек налестнице и потерял сознание. Ктому времени, когда рассказал всё, мы уже вышлииз воды и направились к мосткам, где храпела Элизабет. Уайрман начал очищать еёподнос, скидывая всё в пластиковый мешок, который достал из пакета, что виселна ручке шезлонга.

— Что-нибудь ещё? — полюбопытствовал он.

— Этого недостаточно?

— Просто спрашиваю.

— Больше ничего. Спал как младенец до шести утра. Потомзагрузил тебя… твой портрет на заднее сиденье автомобиля и приехал сюда. Междупрочим, когда ты наконец посмотришь его?

— Всему своё время. Загадай число между одним и десятью.

— Что?

— Доставь мне удовольствие, мучачо. Я загадал.

— Готово.

Какое-то время он молчал, глядя на Залив, потом спросил:

— Девять?

— Нет. Семь. Он кивнул.

— Семь, — побарабанил пальцами по груди, потом опустил рукуна колено.

— Вчера я мог бы сказать тебе. Сегодня — нет. Моя телепатия,её зачатки, исчезли. Это более чем справедливая сделка. Уайрман теперь такой,каким был, и Уайрман говорит: muchas gracias.

— И каковы твои выводы? Если ты их сделал.

— Сделал. Выводы таковы: ты не безумец, если ты этогобоишься. Похоже, на Дьюма-Ки люди увечные обретают что-то особенное, а когдарасстаются с увечьем, это особенное у них изымается. Я вот излечился. Тыпо-прежнему увечный, а потому особенный.

— Я не очень понимаю, к чему ты клонишь.

— Потому что ты пытаешься усложнить простое. Посмотри передсобой, мучачо. Что ты видишь?

— Залив. Ты называешь его caldo largo.

— И на что уходит у тебя большая часть времени, отданнаярисованию?

— На Залив. Закаты над Заливом.

— И что есть рисование?

— Полагаю, рисование — это видение.

— Без «полагаю» мог бы и обойтись. И какое видение наДьюма-Ки?

Чувствуя себя ребёнком, не уверенным в правильности ответана заданный вопрос, я сказал:

— Особое видение?

— Да. Так что ты думаешь, Эдгар? Были мёртвые девочкипрошлой ночью в твоём доме или нет?

Я почувствовал, как по спине пробежал холодок.

— Вероятно, были.

— И я так думаю. Думаю, ты видел призраков её сестёр.

— Я их испугался, — прошептал я.

— Эдгар… Сомневаюсь, что призраки могут причинить вредлюдям.

— Если речь идёт об обычных людях в обычных местах. Онкивнул с неохотой.

— Ладно. И что ты собираешься делать?