подворья пополнялась из числа мирян. Позже о. Илиодор сетовал, что приходилось брать послушниками «мошенников, каторжников, потому что во всем этом Содомно-Гоморрском граде нельзя совсем найти более порядочных людей, а отказывать в приеме их в монастырь [нрзб] не мог, так как хотя они и грешники, но все могли покаяться, исправиться». Эти лица заставили о. Илиодора хлебнуть горя. Пьяные послушники посещали тайные притоны на монастырской площади, а один, 51-летний, даже попал под суд за то, что присвоил себе 287 руб., пожертвованные на монастырь.

О. Илиодора беспокоило, что круглогодичный наплыв богомольцев может препятствовать правильному ходу монашеской жизни. Поэтому он предполагал закрывать монастырь от мирян на 3–4 недели в каждый Великий пост для сугубой молитвы. «Не все мне и моим послушникам возиться с вами, учить вас… Нам некогда теперь подумать о своей душе и помолиться одним».

Устроению человеческих душ о. Илиодор уделял не меньшее внимание, чем строительству монастырских стен.

«…я служу не для себя, а для вас, — говорил он пастве. — Я хочу очистить вашу душу. Моя слава мне не нужна, она мне приела[сь?], для себя же служить я могу где-нибудь подальше, пожалуй можно и отдохнуть, будет, послужил».

Настоятельское послушание внезапно раскрыло в нем пастырский талант. «Я не монах! Я — пастырь, вот я кто!» — крикнул он однажды в сердцах.

Для успеха своего священства о. Илиодор располагал отличным образованием, данным ему духовной школой. В его церковной риторике чувствуется хорошая выучка. К сожалению, правильно распорядиться этим даром он не смог.

Его паству составляли царицынские рабочие и лавочники. Непривычные к церковному богослужению, они шумели и толкались, «держали себя, как на базаре», по выражению иеромонаха, или «как в кабаке», по словам одного его духовного чада. Немало приходило и «ротозеев», то есть любопытных. О. Илиодор отличал их от «молельщиков» так: на службе «не молятся, а только лишь раскрывают рот, зевают да своими буркалами водят по сторонам». «Эх, взять бы помело, да помелом их из храма-то и выгнать», — мечтал он.

Изо дня в день настоятель растолковывал пастве, как следует вести себя во время службы. Случалось, что в гневе уходил в алтарь.

Добиваясь благоговейной тишины, о. Илиодор распорядился, чтобы во время акафиста и полиелея все молящиеся держали в руках зажженные свечи. Этот расход вызвал ропот, но иеромонах был непреклонен: «Я скажу, что если ты пришел молиться в церковь, то должен молиться, а не зевать по сторонам, не щелкать семечки, не разговаривать, не шутить… Говорят, что стоять всем со свечами не всегда удобно и что у некоторых, может быть, нет денег, чтобы купить свечку… А я скажу, что этого не может быть». Однажды он прямо выгнал из храма нескольких «безбожников», стоявших без свечей.

Это правило принесло в храм не только тишину, но и особое очарование: одному очевидцу он казался «как бы звездным небом от множества горящих свеч».

Большое внимание о. Илиодор уделял привитию пастве благочестивых привычек. Первое же его публичное выступление в качестве настоятеля подворья началось с указания, что при начале проповеди священника слушателям следует перекреститься. Такие пояснения он нередко делал прямо во время службы, привнося в нее миссионерский оттенок. По свидетельству очевидца, иеромонах служил, «постоянно разъясняя значение и важность того или другого священнодействия». Раз на Великом входе о. Илиодор резко сказал: «Сколько раз я говорил вам, чтобы вы относились к богослужению со вниманием и как должно истинному православному христианину, но вижу, что вы остаетесь косными к моим словами. Вот и сегодня я заметил, что во время сего выхода, когда невидимо проходит со Св. дарами Царь Славы, ни один из вас не приклонил главы своей и тем не воздал почтение Ему. Не заставляйте меня напоминать вам об этом, прошу вас. Так помните же это».

Позже о. Илиодор, исполняя свою давнишнюю мечту, составил свод правил, которые «все православные люди, желающие молиться в храме Свято-Духовского Царицынского монастыря, должны исполнять беспрекословно», и поместил его на стене храма, с подписью и печатью:

«…по сторонам не озираться, не разговаривать, с места на место не переходить, на хорах на перила не ложиться, для курения табаку из храма не выходить, но терпеть ради спасения своей души; когда начнется проповедь, с места не двигаться, чтобы не производить шума; крестное знамение полагать на себе по уставу, ибо нехорошо беспорядочным маханием руки бесчестить святую веру; во время пения акафиста и полиелея стоять с зажженной свечой; мужчины во время богослужения должны стоять на правой стороне храма, а женщины — на левой; из храма, после богослужения, безусловно нужно выходить с благоговением (обыкновенно выходят в страшном беспорядке, толкаются, шумят, давят детей), не толпиться, не толкаться, не шуметь, друг на друга не напирать; каждый должен стремиться выходить из храма последним».

Под этим списком о. Илиодор поместил смиренное обращение к пастве: «Братие и сестры! Помолитесь о мне, чтобы Господь помог мне первому исполнять написанные правила, ибо я страшусь, как бы, проповедуя другим, не оказаться мне „неключимым“, т. е. для Царствия Божия негодным».

В конце концов иеромонаху удалось воспитать свою паству, и он с удовлетворением отметил: «Слава Богу, — у меня в храме такой порядок, какого нет и в других церквах города». Гость отмечал «удивительную благопристойность и чинность» среди молящихся.

Желая добиться сознательного участия богомольцев в храмовой молитве, о. Илиодор ввел общее пение за всеми богослужениями. Особенно удачный порядок был придуман для воскресных акафистов, которые народ пел антифонно, под руководством двух регентов, управлявших пением с боковых кафедр.

Впервые оказавшись на подобной службе, гость монастыря поначалу даже не понял, что происходит и где скрывается столь многочисленный хор. Присмотревшись же, заметил, что службу поют самые обыкновенные люди, стоящие вокруг него.

«В храме на этот раз было не менее 6000 человек, и, не погрешая перед правдой, могу положительно утверждать, что пело не менее трети всех молившихся, т. е. 2000 голосов! …

Это соборное всенародное пение произвело на меня неизгладимое впечатление.

Потрясенный, с какими-то мне самому дотоле неведомыми, теперь затрепетавшими струнками в сердце, я невольно и незаметно для себя весь отдался невыразимо-сладостному и вместе щемящему очарованию этих звуков и почувствовал, без оговорок, почувствовал всей полнотой своего существа, что здесь в этом православном храме, среди этих простых православных людей, я — свой, связанный с ними всей кровью своей и всеми нитями души и сердца».

Другой очевидец, отмечая хорошее пение как мужчин, так и женщин, писал: «песнопения в исполнении всенародного хора производят мощное и вместе с тем трогательное впечатление. Чувствуется, что от всего сердца молится и просит заступничества у