ничего не значащих и ни на что не нужных, надоедал ей чрезвычайно. Правда, Смирдин и другие ловкачи платили за это мужу деньги, но наполнять всю свою жизнь этой мишурой, этого она ни понять, ни принять никак не могла… Читает он, например, Александре Осиповне свои стихи, посвященные Катеньке Вельяшевой: «Подъезжая под Ижоры, я взглянул на небеса…», и Александра Осиповна с каким-то эдаким особенным вывертом вдруг заявляет:

– Нет, мне не нравится… Это стихотворение выступает, как-то подбоченившись…

Хотя для Натали в этих словах не было решительно никакого смысла, а Пушкин, видимо, довольный, хохотал. Натали все казалось, что оба они почему-то перед ней и сами перед собой кривляются. И иногда она выходила из терпения:

– Господи, но до чего ты надоел мне со своими стихами, Пушкин!

А недавно так и совсем отличилась. Заехал к ним Баратынский, чтобы познакомить Пушкина со своими новыми стихами, и пошло, и пошло!.. Наконец, гость спохватился:

– Вы извините, Наталья Николаевна, что я вам так своими стихами надоедаю, – проговорил он.

– Ничего, ничего, – ласково отозвалась Натали. – Я все равно не слушаю…

И все сожалели, что она так необразованна…

В свою очередь, Пушкин с Наташей щедро отвечали на приглашения. Появление Наташи в салонах Екатерины Ивановны, Елизаветы Хитрово, Карамзиной, Россет и особенно Фикельмон, где собирался цвет аристократии, вызвало бурное восхищение, немедленно обеспечив модной красавице головокружительный успех, вливая все более яда в душу Натали.

На широкой арене большого света, где внешний блеск являлся высшим культом, Наташа Пушкина воссияла бриллиантовой крупной звездой – первой среди всеобщей звездной туманности титулованных модниц, с ревностью и завистью смотрящих на торжество непобедимой соперницы.

Вскоре Екатерина Ивановна повезла свою ненаглядную племянницу на бал в царский дворец, где, к изумлению избранного общества, первым кавалером ее явился сам император, с пылким увлечением протанцевавший с Натали вальс, пересыпанный высочайшими комплиментами:

– Наталья Николаевна, вы божественно изящны… Это невозможно… Я положительно влюблен…

Наташа горела сладостным ядом смущенья и от этого становилась еще притягательней.

Осчастливленная исключительным успехом и окружающей роскошью, она возвратилась домой совершенно опьяненной и, захлебываясь, рассказывает мужу о своих победах над соперницами, о своих переживаниях, обо все услышанном и виденном, что до краев наполнило ее существо.

Пушкин равнодушно слушал знакомые восторги жены, думая о проблемах житейских, которые все больше брали его в свои клещи.

Наташа вдруг остановила себя:

– Александр, тебе скучно слушать все это? Понимаю. Но что же делать, если я вся такая глупая… Да… Я знаю… Скучно…

– Что ты, душа моя, я слушаю… Радуюсь за тебя. Ты побеждаешь, царствуешь… Рассказывай…

– Ну, вот. Все смотрели, когда государь второй раз подошел ко мне…

Пушкин старался слушать, но думал о своем…

– Александр, ты снова не слушаешь? Ну, ладно. Ты прав. Я понимаю, что все мои светские увлечения глупы и смешны. Но ты тоже пойми, мне нравится и хочется быть первой, как и тебе с твоими стихами… Я все понимаю и знаю… Да, выезды на балы стоят дорого, у нас слишком много гостей бывает, и живем мы не по средствам, и что долги кругом… Но даю тебе честное слово, пока ты будешь со своими делами в Москве, я никуда выезжать не буду, разве только к тетушке. Ну, и, конечно, неудобно будет отказаться от приглашения во дворец. К тому же я уже обещала царю в воскресенье присутствовать во дворце…

– Ох, смотри, женка, дококетничаешься ты с царем, – ревниво улыбнулся муж. – Он еще сдуру влюбится в тебя, и тогда придется мне стреляться с царем…

И эти предупреждения были не напрасны. Пушкину отлично был известен «иерархический эротизм» царской России. Любой барин мог им пользоваться, сожительствуя со своими крепостными девицами, чем пользовался иногда и сам Пушкин. При этом девицы должны были это воспринимать как милость барскую. При дворе роль барина исполнял царь, а роль крепостных девиц – дамы высшего света, без всякого исключения.

Николаю Павловичу «иерархический эротизм» был по душе. Все знали о его бесчисленных милостях к дамам. В числе облагодетельствованных были известные дамы, в том числе и замужние: Урусова, Булгакова, Дубенская, княжна Щербатова, княжна Хилкова, графини Завадская и Бутурлина, княгиня Юсупова, Амалия Крюднер… Почиталось за счастье, за великую милость провести хотя бы ночь с царем. Мужья даже гордились тем, что их жены были отмечены интимной близостью его величества. Господствующая в обществе мораль все это допускала. От этой морали не была свободна и Натали. Могла ли быть какая-то другая мораль у девушки, выросшей на нравах помещичьего быта российской глубинки?.. Она, молодая провинциалка, находилась в полном восторге, что оказалась в святая святых, допущена до царского семейства.

– Не говори глупостей, – хохотала Натали. – Царь не может быть влюбленным, и с царем стреляться нельзя…

– Мне можно, – улыбался Пушкин. – Я буду стреляться с каждым, кто будет непристойно смотреть на тебя… Да… ты не смейся, я говорю вполне серьезно… Ладно, бросим весь этот вздор. Слушай, моя прелесть, завтра я уеду в Москву. Ты без меня не очень пляши, гуляй обязательно два часа: помни о своей беременности, будь осторожна. Сделай милость…

Пушкин изнывал в поисках денег. За это время он продал издание «Евгений Онегин» книгопродавцу Смирдину, но денег хватило лишь на оплату части долгов. Затеял было, ради дохода, издавать газету, но из этого, из-за коммерческой неопытности, ничего не вышло. Царское жалованье ему еще не выдавали: чиновники, несмотря на то что прошли уже месяцы, все еще спорили, кто именно должен выдавать деньги и как, и почему. Деньги прежде всего требовались безмерно для Натали, вошедшей во вкус светской жизни. Модной красавице требовались все новые туалеты, балы, выезды, приемы, салоны, драгоценности…

Утром 3 декабря 1831 года по морозной хрустящей дороге, с разрешения Бенкендорфа, он уехал в Москву. Никакого определенного дела в Москве не было, не было никакого ясного, ни неясного плана, что там надо сделать, но была смутная надежда, что авось там что-нибудь и как-нибудь клюнет.

Первым делом поехал он с Нащокиным в баню, попарился за милую душу, а потом по занесенной снегом, украшенной кудрявыми столбиками дыма Москве покатил, конечно, в аглицкий клуб. Он показывал некоторое презрение к нему и говорил, что продаст его весь за двести рублей, но это была только бравада, щегольство: на самом деле он любил его сытую, беспечную жизнь, его солидный уют и то общество, которое он в нем встречал.

В покоях клуба прилично шумела обычная, налаженная, приятная жизнь. В уютной столовой за одним из столов сидели Вяземский, А. И. Тургенев и