Мышкин высказались за отпуск денег штабу, Григорий долго сопел, а потом не выдержал:

— Так же нельзя, Степан. Штаб — это голова. Это военная власть всего движения. Ей надо подчиняться… Мы помогать должны… Деньги я предлагаю выдать штабу без разговоров.

Данило схватился за свою кучерявую голову, охнул:

— Комиссары подберут тебя… подберут…

Дидов засопел, кашлянул, вздохнул и, подняв голову, сказал, запинаясь, брату:

— Ну, вот что, каптенармус… значит, приказываю… стало быть, выдай деньги!

Шумный очень обрадовался, услышав это приказание.

Когда Ставридин уходил, была уже ночь.

Петька провожал его далеко в степь.

— Ну, Петяй, и командир же у тебя! — сказал с огорчением Ставридин на прощание. — Ну и мужик, мать моя фисгармония, облом!.. Хотя бы вы его обтесали маленько, по-пролетарски, право… этак ведь и до греха недалеко.

3

Долго что-то не спалось Шумному. То ему казалось, что по всему подземелью бродят какие-то тени и подстерегают в этой жуткой черноте. Лезла всякая ерунда в голову: будто все эти подпоры, на которых лежит невероятно большая тяжесть земли, не выдержат, земля обрушится всей своей громадой и завалит партизан. Он вспомнил, как страшно было ему в тот день, когда он спускался сюда. Временами ему хотелось выскочить наверх и без оглядки «лупануть» обратно в город. Теперь ему думалось, что от бегства его удержало то, что там, в городе, его ожидала смерть, как ожидала она многих партизан, объявленных вне закона. Здесь было единственное место, где можно жить и откуда можно наносить удары по врагу.

Шумный вспомнил теперь, как среди пришедших сюда крестьян некоторые не могли выносить этой подземной жизни. Один мужичок, в коричневом полушубке, забился в угол и жался там, озирался, всматривался в темноту и крестился. Другой, седенький старичок, тихо плакал, поминутно поглядывал на потолок и просил бога о спасении.

Дидов безнадежно махнул рукой и говорил:

— Таких надо отсевать! У кого гайка слаба, отпускайте сразу. Пусть идут домой и на печке ловят блох у своих баб…

Перед глазами Петьки вставал образ Киричаева и Ани. И хотя Киричаев спас Аню, Петька почему-то не мог относиться к нему хорошо. Может, потому, что Киричаев все время был в подавленном состоянии и сторонился людей, словно все для него здесь были чужими. Шумный заметил, что Киричаев стал таким после расстрела взятого в плен татарина-офицера, прибывшего сюда из Симферополя с полуэскадроном татар на подмогу белым. Офицер держал себя нагло. Киричаев стоял за толпой бойцов и поглядывал исподлобья на офицера, слышал, как тот заявил партизанам, что татарам не нужна советская власть, что Крым — для крымских татар.

Не верилось Петьке, что такой горячий, лихой джигит, как Киричаев, мог испугаться подземелья и так раскиснуть.

Только начали отходить от Петьки все эти беспокойные мысли и он стал уже засыпать, как прибежавший к Дидову партизан разбудил его. Партизан сообщил о появлении белых разведчиков…

На восходе солнца белогвардейские части пехоты и кавалерии с севера, запада и юга сомкнулись в кольцо и быстро окружили каменоломни. У большого старокарантинского кладбища, обнесенного высокой каменной стеной и находящегося в двухстах саженях от каменоломен, спешилась казачья сотня.

Партизаны заняли курганы. Два взвода хорошо вооруженных гранатами и снабженных продуктами партизан Дидов спрятал по краям каменоломен — со стороны Чурбашенской дороги, с противоположной стороны от крепости. Это на случай, если белые загонят всех в подземелье и пойдут к заходам. Тогда эти два взвода должны будут ударить в тыл белым, создать среди них панику, а партизаны, загнанные в туннели, сделают снова общую вылазку и отгонят противника от каменоломен.

По движению частей белых Дидов сразу определил, что на этот раз план их был — осадить каменоломни. Но Дидова удивило, что войск у них меньше, чем два дня назад, и по расположению их цепей и всего кольца ему видно было, что артиллерии нельзя будет работать. Значит, весь маневр белых будет направлен на закрытие заходов и их охрану.

Утром начался бой. Белые открыли бешеный обстрел всей территории и главным образом курганов, так как эта возвышенность была для них самым уязвимым местом для продвижения цепей к заходам. В течение часа они вели плотный пулеметный и ружейный огонь, потом пошли в наступление.

— В атаку! Вперед! Во имя единой неделимой России!

— Ур-ра-а-а-а! — дружно прокатилось по цепи белых.

Солдаты поднимались и красиво, как на учении, делали перебежки, падали на землю, ползли вперед. В середине этого яростно шумящего кольца, на вершине, куда ожесточенно лезли белые, слышались другие голоса:

— По контрам революции и народа — пли!

— Держись, товарищи! Не бойся белой сволочи!

— Кроши их!

Шум и стрельба быстро возрастали и уносились ветром в сторону города.

Вскоре послышался ликующий голос Дидова:

— Ага! Шарахнули! Гони их!

— За революцию! Ура-а-а-а!

Партизаны перешли в контратаку. Белые откатывались назад, вниз, к своим окопам, но тут же перегруппировывались и опять упрямо наступали.

Так раза четыре бросались белые в атаку, все хотели занять курганы и загнать под землю партизан.

Но красное знамя, изрешеченное пулями, победоносно реяло на кургане. Когда солнце уже перевалило за полдень, белые снова начали наступление. Еще ожесточеннее застрекотали пулеметы.

По карьеру, вдоль заходов, по направлению к штабу, партизаны на двух носилках несли стонущих тяжелораненых. Троих вели женщины под руки. У одного молоденького партизана, в сыромятном белом полушубке, с обрезанной винтовкой через плечо, с повисшего рукава сильно сочилась кровь.

— Жалко! Что же это получилось, не придется больше воевать, — говорил он женщине, бережно поддерживающей его под руку. Он поминутно облизывал бледно-синие, пересохшие губы и повторял: — Жалко!

Другой, усатый солдат, в совершенно потрепанной и окровавленной шинелишке, повис на руках каменореза Нестеренко и возмущенно говорил:

— Английскую гранату бросил, паскудный золотопогонник… Ах, хоть бы один нам пулемет! Мы бы их!.. Давно в город загнали бы…

Вдруг из захода раздался тоненький детский голосок:

— Тятя! Моего тятечку ведут!

Из захода выскочил мальчик лет двенадцати в красной материнской, рваной кофте и побежал навстречу раненому отцу.

— Тятя! — вскрикнул мальчик, плача и прижимая к груди дрожащие ручонки.

— Ничего… сыночек, — протянул отец, с трудом размыкая синие губы, — я и одной буду драться. Не плачь, сыночек, не надо!..

В эту минуту из-за бугра послышались отчаянные крики: — Наших сбили! — Окружают курган!

С кургана, где трепетало красное знамя, сбежало человек двадцать партизан. Кувыркаясь, они слетели по крутому склону вниз, точно брошенные камни.

Шумный первым увидел, как покатились партизаны с главного кургана.

— Смотрите! Они бросили курган! — кричал он Дидову.

— Опять самовольно! — ахнул Дидов, отнимая