него три больших награды – три Георгиевских креста… Фёдор Градов. Вы-то не он?

– А што, ежели я…

– Позову в свою коммуну… Хорошему человеку место найдётся.

– Спасибо… Посмотрю на житьё ваше, потом решу… быть вместе с сестрой или не быть.

– С Зинкой Градовой?

– Да-да.

– Бедовая деваха… Парни вокруг неё вьются, как шмели возле медового цветка. Хотите встретиться – провожу.

Пашка провёл Федора к первому из шести, голо, без всяких построек, большому дому и, поднявшись на крыльцо, звонко крикнул:

– З-з-и-на! Встречай гостя! – и не сказав больше ни слова, по-козлиному спрыгнул и торопливо пошёл по заснеженной дороге к скотному двору, огороженному редкими жердями.

* * *

Сестру Фёдор застал за работой. Она только что сшила юбку и примеряла, прикладывая к правому бедру.

– Здравствуй, сестрица, – стоя незамеченным у порога, тихо, словно боясь спугнуть, сказал Фёдор.

Зина обернулась и ойкнула:

– Федя! Как летом снег…

– А што, ты не знала о моём возвращении?

Зинка, смутившись, помолчала. Что ответить? Слышала она, что брат с войны пришёл, увешанный Георгиевскими крестами, – ну и што? Год назад трезвонили, что градовский Федька потерялся – ни слуху ни духу, и сестра, долго жившая с этой вестью, смирилась с печальным концом.

– На днях встретились бы, Федя, домой собиралась, а ты опередил, – найдя оправдание, весело затараторила Зинка. – Садись, рассказывай, где странствовал.

Рассказывать о странствиях Фёдор отказался – ни к месту и ни ко времени это занятие. Важнее поговорить о том, как жить-быть сегодня, когда неизвестно, что будет завтра. Что будет, Фёдор пока не знает, а сестра ведёт себя так, будто уж всё, что ей в жизни надо, свершилось: рассказывает о коммуне и похохатывает. Ей любо, что коммунары устроились жить в конфискованных кулацких домах, теперь потерявших после переноса на новое место красивое обличье – стоят уныло поодиночке, как впопыхах обрубленные пеньки. Ей мило название коммуны – Коминтерн. Мило, хотя спроси, что оно значит, не скажет. Ей стало чуждо жить в родном доме, где на божничке стоят иконы, перед которыми мать подолгу стояла, молясь, чтобы сын вернулся с войны домой. Ей не жалко опустошённого родного дома – отобрали то, чего не было у других… Ей по душе, что молодые коммунары хвалятся тем, что они поборники новой пролетарской культуры, провозгласившей отречение от «буржуазного» культурного наследия… На свалку графа Льва Толстого и царского камер-юнкера Александра Пушкина!..

Рассказывает Зинка и заливается смехом, нет понятия того, что брата не стоило бы омрачать чуждыми его душе забавами. А забавы одна другой диче и потешнее. На собраниях молодёжь спорит до хрипоты о том, можно ли девушкам ходить в нарядных платьях? К лицу ли модные причёски? Надо ли красивые шторы, кровати с фигурками? Не нужны переходившие из века в век русские имена! Давай Арнольдов, Энгельсов, Октябрин, Майявин!

Самые неугомонные устроили потеху над молодым батюшкой Виталием. Зазвали в гости, без меры угостили водкой, а он, осмелев, взялся служить молебен во славу и крепость царского престола.

– Зинушка! – прервал Фёдор монолог сестры. – Ты, вижу, напрочь забыла добрые житейские правила.

– Ну уж! Чем я тебе не угодила?

– Даже не пригласила выпить стакан чая.

– Мы едим в столовой… За одним столом. Как солдаты.

– Солдаты?! – Фёдор усмехнулся. – А еды-то хватает?

– На исходе…

– Своё или чужое?.. Доедите награбленное и разбежитесь, как суслики, по своим норам. Возвращайся, Зинушка, пока не поздно, к матери. Грех великий оставлять в такую пору в одиночестве.

– А ты што, чужой?

– Што ты городишь, глупая? И не смей даже заикаться. Не смеши людей.

Уже у порога Фёдор спросил, знает ли Зинка, что на коммунарском пустыре возле полупустой кормушки стоит ихний Гнедыш. Она покрутила головой, и Фёдор понял, что спрашивал напрасно. Какой теперь разговор – ихний не ихний? Общественный! Если и ханет, так не беда – горевать некому. Это раньше так было: если лошадь погибла, то мужик жалел, страшась оказаться нищим.

Чтобы спасти Гнедого, Фёдор решил испросить разрешение увезти его домой. Председатель коммуны Роман Пляскин, высокий крутоплечий парнина, приняв намерение Фёдора за шутку, уставился и долго смотрел на него удивлёнными глазами. А подумав, сказал:

– Вы толкаете меня на преступление… Разбазаривать коммунарское имущество права не имею.

– Дак, мил-человек, Гнедыш здесь с голоду пропадёт! Пожалейте!.. Я бывший его хозяин… Напишу расписку, что взял лошадь на сохранение. Поправится – приведу обратно.

– Ну, ежели так, можно согласиться. Чуть што, предъявлю прокурору расписку…

Евдокия Ивановна Гнедого признала с первого взгляда, стыдясь своих слёз, всплакнула и на какое-то, совсем короткое время подумала, желая, о том, что, может, возвернётся былое, когда градовское подворье жило весёлыми голосами чудного животного мира.

Знать бы Фёдору, какую бурю, приведя спасаться от погибели Гнедыша, вызовет среди обиженных мужиков близких, а с течением времени и отдалённых от Динской заимки селений! Но того, что случилось, было не миновать. Зло, однажды взявшее власть и верховенство над здравым смыслом, породило сродную себе ответную силу…

– Ты, Федя, своим Гнедышем, хоть он и смотрит в могилу, – подал голос захмелевший Степан Поздняков, – однако заварил крутую кашу.

Взбодрился и Прокопий Фролов. Изрёк:

– Ты и Гнедыш твой, земляк, подняли контрреволюционный меч…

– Не пугай, Проня, – ответил Фёдор. – Не до жиру, быть бы живу… скоро весна. Поправится Гнедыш – в плуг запрягу…

Глава XVIII. Кирсанова песня

Ясным весёлым утром, когда солнце только-только показывается на смутном горизонте, сберегая тепло и свет на полдневную пору, Кирсан всякий раз выходит на берег плотины и садится на вековой, миллионно обмытый дождями и обдутый ветрами камень-валун. Единственный такой на всём прибрежье, округлый, неподъёмно тяжёлый великан казался Кирсану чудом природы. Да не только Кирсану представлялся он загадкой. Все, кому попадался великан на глаза, пускались в пространные рассуждения о магии бытия. Мысли их в поисках ответа убегали в заоблачные дали. Погладит иной любопытный мужичок гладкобокий камень да ненароком, ожидая, что ответят, спросит: «Откуда же прикатился ты, красавец?» И станет перебирать в уме, откуда мог.

К досужему разговору, глядишь, прислушается и сосед. И камень-валун, сам за тысячи лет не вымолвивший ни слова, становится предметом жаркой мужицкой полемики.

– Его прикатило первой водой, когда она прорвала затор у Шаман-камня и устремилась на далёкий холодный север, – говорит один.

Другой рад добавить:

– Может, и так: откололся наросток от того камня и вольный покатился, куда потянуло.

Третий яро возражает, будто был очевидцем случившегося. Говорит:

– Не, братцы, это бухнулся метеорит…

– А скорей всего, Илья-пророк нечаянно обронил со своей огненной колесницы, – надумал четвёртый. – Мог и нарочито сбросить, штоб показать