свою недюжинную силушку…

Камню-валуну всё одно, что бы о нём ни думали – лежит себе барин барином, ещё и побуждает, чтобы говорили о нём похвальное слово.

Конечно, особое почтение он заслужил у Кирсана. Ещё бы! Сорок лет быть рядом и не наскучить друг другу – жизненная примета добрая. Своя у Кирсана дума и о появлении камня-валуна – он-де вырос, как всякое дерево, из земли (она родит всё, что захочет) и специально для Кирсана, чтобы тот, сидя на камне, мог вольно рассуждать обо всём, что попросит душа, и петь забытые другими старинные песни. Чаще приходит на ум и потому остаётся в душе песня о погибшей от злодейской пули девушке. Оглядевшись вокруг, Кирсан заводит:

Во-он там, видишь, в д-дали

Холм выс-с-со-о-кий ст-о-ит,

Холм выс-с-со-о-кий, по-росший т-ра-вою…

А под этим хол-мом ду-ша-де-вица спит…

Мотив навеяла Кирсану его душа сама, и потому те, кто слушал его, говорили, что певец исполняет песню (хозяин – барин!) по-разному. Грустная мелодия то исходит из груди, ютясь около, тихой волной, то срывается водопадом с высокой отвесной кручи. Это для посторонних мелодия кажется переменной. В Кирсановой душе она постоянна, как постоянно и то, что её породило. Поёт Кирсан о безымянной когда-то погибшей от злодейской пули девице, а полон тревожных мыслей о близких ему людях – о жене Анне и о сыне Павлушке. Это, полагая, что слушают, поёт он для них. Унесла куда-то безжалостная река тела родных людей, и пусть она донесёт в песне его тлеющую, как огонь в загнёте, тихую печаль.

Не объяснял Кирсан, почему постоянно, обновляя мотив, напевает одну и ту же песню. Да и, по правде говоря, его об этом и не спрашивали – нравится, вот и поёт. Только однажды, послушав раз-второй, сам нэпман Яков Ефимыч спросил:

– Кирсантий, ты равно батюшка во церкве молитву, повторяешь один напев.

– По душе, хозяин, он мне. По душе.

– Есть другие славные народные песни.

– Знаю – есть. А ежели оне не по моему желанию.

– А вот послушай – понравится, и Яков Ефимыч, на удивление Кирсантию, передал слова такой песни:

«Родимый мой папашенька,

Жениться я хочу». —

«Не шутишь ли, Игнатушка?» —

«Ей-богу, не шучу».

«Женись-женись, Игнатушка,

У мельника есть дочь.

Он за тебя, бездельника,

Отдать её не прочь.

Хотя она горбатая

И не совсем умна,

Зато она богатая.

Придан с неё возьмём —

Коровушек, лошадушек

И двадцать пять овец.

Женись, женись, Игнатушка,

Жить будешь, как купец». —

«Родимый мой папашенька,

Я в море утоплюсь,

А на горбатой дурочке

Вовек я не женюсь…»

– Слышал ли, Кирсантий, такую?

– Не довелось.

– А нравится?

– Каждая по-своему хороша. И эта тоже.

– Ну и возьми её в свою корзину.

– Не, взять не возьму. Её надо петь где-нибудь за большим застольем, а я тамо-ка не бывал и не буду.

– Советую – песенка-то весёлая.

– Пусть кто другой веселится.

– А вот эта подойдёт? Послушаешь?

– Ага.

Яков Ефимыч первый куплет пропел:

У меня под окном расцветала сирень,

Расцветали душистые розы.

Сколько счастья ждала от тебя, милый мой,

В эту лунную ночь роковую.

Вся в слезах прихожу от тебя, милый мой,

Потому что ты любишь другую…

Последние передал стихотворно:

…Так люби же ее, так люби горячо,

Наслаждайся её красотой,

А меня позабудь, позабудь поскорей,

Я забуду тебя, но не скоро.

Закончил и спросил:

– Ну, што скажешь, певец?

– Песня, как и сама любовь, нежная, тёплая, с отголоском гордой женской печали. Как подберу мотив, спою, – мудрёно ответил Кирсан.

– Вот и весели девок – не отобьёшься.

– Шутите, Яков Ефимыч. С потерей жены и сына я живу будто лишённый радости…

* * *

Часто, оборвав последний куплет, Кирсан умолкает и подолгу сидит, окунувшись в воспоминания. И всегда в памяти воскресает роковой тот день… И зачем тогда Кирсан отпустил одних Анну с сынишкой поплыть на остров за рыжиками? И неужели так было велено судьбой?

– Ах, Ангара-Ангара! Што ты натворила, осиротив меня…

Кирсан верит, что Ангара слышит его тоскующий голос. Слышит и, не ответив, быстрой водой относит в низовье. И не жди, старик, утехи. Она живёт по своему природному закону и отвечать, что делает, никому не обязана. Тысячи лет течёт по избранному пути и ни разу не вильнула ни вправо, ни влево. И бессилен ты, будь семи пядей во лбу, поколебать её характер. Она в любую пору, во все времена года являет свой неподвластный нрав, свою неизбывную силушку.

Так уж случилось, что всю свою отшельническую жизнь связал Кирсан с Ангарой. Он помнит миг, когда мальчишкой увидел её впервые. С матерью он шёл тогда со своей заимки в деревню Евсеево, что стоит на берегу, в гости к бабушке. С гребня Сватковского хребта, в открывшейся широкой долине вдруг ярко сверкнула голубая лента. Как лезвием, чиркнула она по настороженным ребячьим глазам.

– Мам, што это там? – махнул рукой Кирсашка под гору.

– Ты рази не знаешь? Ангара!

– Слышал, а увидел только сейчас.

– Ну, полюбуйся.

На берегу Кирсашка долго стоял, заворожённый бесконечным течением воды (и откуда её столько берётся?), дивился множеству чистых и гладеньких камушков. Дивился, не ведая, что Ангара станет неотъемлемым существом в его странно-загадочной жизни…

Потом он с интересом открывал в поведении реки всё новые извивы. Вот он, рекрутского возраста паренёк, наблюдает, как лютая декабрьская стужа пытается накинуть на реку ледяную броню. Ждёт Кирсаха – перед расставанием надо встретиться с невестой и сказать ей прощальное слово. Ждёт на другом берегу и невеста. А река, как назло, то ненадолго сомкнёт берега, то с малейшей оттепелью тут же разъединит. Так повторялось в тот год несколько раз, и, не дождавшись свидания с Аннушкой, парень ушёл в солдаты. Объясняться с девицей за Кирсана пришлось его матери.

Решающий момент рекостава настаёт, когда батюшка-мороз, взяв силу, не отступает недели полторы. Мечется тогда в бессилии раненой медведицей Ангара, стыдясь покориться, топит берега и громоздит на них стопудовые льдины. И так, не видя уступки, в конце концов усмиряется до весны. А там, уже в конце марта, река во всевластии принимается за извечно привычную работу – крошит теряющий крепость ледяной панцирь, протачивает прибрежные полыньи и уж скоро освободит русло для паромов