как Аниса, сама судьба велит взять от жизни все её всегда манящие благости.

– Так куда же девались наши письма? – помолчав в тревожном раздумье, обратился Фёдор к Анисье.

– Не знаю. Можно только догадываться, что это проделки наших недругов, причастных к почтовой службе. Той же Вальки Васькиной. Помнишь её, небось?

– Ага, – Фёдор хмуро улыбнулся. – А што, она с письмами дело имеет?

– Как же? В её руки поступают и к почтальонам уходят из её рук… Они, Надька Коптерова и Валька Васькина, будто сговорились, дули в одну дуду. Надька надоедала с абортом, Валька осой жужжала, что Фёдор, по словам вернувшихся с фронта калек, пропал без вести, значит, и ожидать его нечего, и, пока не потеряла женскую прелесть, надо подумать о семейном благополучии.

Фёдор слушал, потупив голову. Упоминание о Вальке Васькиной, давней его знакомой ветреной девчонке с вытянутым личиком, похожим на мордочку молодой лисы, и страшно липучей к парням, окунуло в пору весёлой молодости.

…Федюшка, в то время парнишка лет четырнадцати-пятнадцати, пас своих и соседских овец на западном склоне Сватковской горы. Валька, весёлая, румяная, вынырнула, как из-под земли, из ближнего перелеска с корзиной, полной грибов. Пастух, утомлённый беспрестанной ходьбой (дело было далеко за полдень), присел отдохнуть. Жара. Вокруг роятся пауки и мухи. Машет парень, отбиваясь, берёзовой веткой в правой руке, а насекомые пуще резвятся, принимая Федькину драку за игру с ними. Валька подкралась и крикнула:

– П-пастух! Твоих овец волки дерут!

– Ну? Где?

– В лесу видала…

– Пугаешь, чертовка!

Федька оглянулся – Валька, оголив себя по пояс, стоит и улыбается. Невиданная «икона» и в самом деле испугала – и парень, не понимая Валькино озорство, побежал стеречь овечье стадо.

– Т-т-ру-с! Т-т-ру-с-ишка! – смеясь, крикнула вдогонку Валька. – Любуйся овцами…

С тех пор Валька, затаив обиду, на глаза Фёдору до самого ухода в солдаты попадала редко, а если и попадала, то проходила стороной, как незнакомая. Фёдору же, будто жила с ним с рождения, пристала позорная кличка «овечья любовь».

Сейчас, вспомнив давнюю историю, Фёдор подумал о том, что пропажа писем – это её продолжение. Не смирилась Валька Васькина с тем, что Фёдор по глупой молодости пренебрёг её желанием – обиженная, она жила страстью отмщения.

Говорить о давней встрече с Валькой Фёдор не стал. Не время, Анисе это вовсе ни к чему. Да и самому-то Фёдору тоже явилось без надобности, попутно. Унтер-офицер, кавалер трёх Георгиевских крестов Фёдор Павлович Градов не будет терять своего достоинства, укоряя Вальку в неблаговидном поступке. Пусть, если вредить хотела, живёт со своей виною. Не смытая даже ложным оправданием вина не легче приговора к смерти.

Собранное Анисой с великой радостью на стол за разговорами так и осталось не тронутым. Фёдор выпил лишь стакан чаю и попросил Анису наладить постель, чтобы до рассвета на час-два уснуть. И пока она собиралась, подглядывая потеплее уголок да помягче лопатину, подал голос проснувшийся на материной кровати за перегородкой Гришутка.

– Ма-м, ты где?

– Дома я, дома, сынок… Спи. Ишо подыматься рано.

– Не, сёдни не рано… Брось мою одежонку – оденусь…

Гришутка проснулся давно и всё прислушивался к разговору матери с незнакомым мужиком. «Откуда взялся гость в рань такую? Кто-то, должно быть, знакомый! Чужих дядюшек мамка не привечает. Наверно, отец! Мамка говорила – скоро придёт… Сколько ждать можно?! И так уж прошло сколько годов».

Гришутка, как резвый котёнок, выскочил из-за перегородки, в один ловкий прыжок очутился рядом с отцом и цепкими ручонками обхватил его дюжую шею.

– Ну, здравствуй, сынок!.. – крепче прижимая сынишку к груди, сказал Фёдор, и две крупные слезы выпали на ребячью холщовую рубашонку.

Сквозь затянутые инеем окна в настуженную за ночь избушку прокрался тонкий свет утренней зари. Свету с каждой минутой всё больше и больше. Солнце было ещё где-то далеко за Сватковским хребтом, но Анисья подумала, что сегодня и далёкое светит лишь для неё, радуя и окрыляя надеждой.

Глава XVII. Судьба Гнедыша

До бестолковой суеты в догадках удивил Фёдор и так уже запутавшихся в жизненных переменах мужиков и баб своей и соседних заимок – привёл во двор в подводу еле живого гнедого коня. Где взял и зачем? Подобрал брошенного пьяным наездником? Так не работник же! Ни в плуг, ни в телегу – не в коня овёс, говорят. И только самые сметливые, наблюдательные и то смутно догадывались, что коняга – это когда-то гладкоспинный градовский Гнедко, на котором год назад, красуясь выехал со двора какой-то продотрядовец из волостного поселения. А после увели и остальных лошадок…

Вечером пришли навестить Фёдора давние дружки Стёпка Поздняков и Пронька Фролов. Поставили на стол бутылку самогона, попросили Евдокию Ивановну принести что-нибудь закусить. Когда выпили по первой рюмке, Стёпка, втихомолку посмеиваясь, спросил:

– Што, Федя, решил по новой обзавестись хозяйством? Нам, крестьянам, без него нельзя. И жить не стоит…

– Пустая, слышь, жись-то получится, – подстроился и Пронька.

– Я про это и сам знаю. Не забыл. И на войне, бывало, как вспомнишь дом отчий, поля, берёзовые перелески, услышишь на лугу лошадиное ржанье, сердце занемеет в тоске по родине и привычной крестьянской работе.

– Да уж знамо, Федя, родное и близкое всегда с человеком, – приложив к груди правую руку, сказал Стёпка. – Правду ли нет, бабы судачат, будто приведённый коняга-то ваш, градовский?

– Наш, ребята.

– Кто ж это ево так ухайдакал? Кожа да кости!

– Увидел я ево под сараем в коммунарской артели. Стоит, понурив голову. Смотрю: вроде мой Гнедыш. Подхожу, окликаю: «Гнедыш?!» Поднял уши, повернул ко мне голову. Глаза мутные, с наклюнувшейся слезой. Не узнаёт! И я сомневаюсь: Гнедыш не Гнедыш?! Погладил его по шее, он переступил сперва передними без подков копытами, а потом и задними, дескать, посмотри, Федька, раз сомневаешься, чья перед тобою лошадь. А я и в самом деле будто услышал издалека его голос и невольно взглянул на ноги: ево, в белых чулках по щиколотку! Он, Гнедыш! Обрадовался, как бывало радовался раньше, когда набрасывал узду вопреки его жеребячьему норову ходить на лугу вольным хозяином. Спрашиваю подскочившего ко мне узнать, кто таков, молодого зоркоглазого коммунарика, откуда в коммуне взялась гнедая лошадка.

– Это подарок нашего знаменитого продотрядовца… Загонял и подсунул нам выхаживать.

– А кто же этот лихой активист?

– Да Алёшка Мутин с мутиновской заимки. Знаете?

– Припоминаю. Встречались. Давно. А ты чей будешь?

– Сын Егора Чернигова, Пашка, – помялся, помигал карими глазами, спросил: – А вы кто?

– Интересно?

– Ага. Одет не по-нашему – шинель, папаха… Только обувь сибиряцка – катанки, – Пашка, прищурив глаза, подумал. – Слышал, што будто с германской войны пришёл офицер, у