– И не только Ирочкой… – звучали его слова из преисподней, откуда никто из нас не мог выкарабкаться последние восемь лет.

Мои легкие лишились запаса кислорода, продырявленные дважды. Она называла меня Ирочкой и Мирочкой.

– Мира… – просипела я, не веря, что способна издать такой долгий звук из целых двух слогов.

Рано я поставила точку, когда требовалось двоеточие.

Отец начал говорить. Он впервые произносил правду, что я так жаждала узнать. И слушая его, я стала не журавлем, а курицей, заглядывающей в хозяйский сарай с вопросом: куда отправляются куры дальше?

– Не сестра, а сестры. Две наших дочери, две девочки. Ира и Мира. Вы близнецы. Все трое, но сберегли мы лишь тебя одну. Вот почему твоя мама стала такой. После трагедии… ее рассудок изменился. А ты все забыла.

– Мама отрезала с фотографий… – подавилась я слюной, – их?

– Да, их. Словно всегда была только ты одна.

«Ми-два – числительное в уравнении, которое не могла расшифровать Алла. Вот что оно означало… Мира и Ира».

– Как? Как это произошло?

– Того, что ты забыла, я никогда не знал. Никто не видел, как это случилось. Рядом только дети играли.

– Дети?

– Ты с сестрами, Алла и Максим Воронцовы. Были другие. В тот день на площадке отмечали день рождения мальчика. Но никто ничего не видел. Был четверг. Была рыба. Ее мама готовила. Я помню вкус и ненавижу его. Четверги и минтай, но Марина готовит его и готовит, каждый четверг. Она не понимает. А когда что-то в ее разуме проясняется, она хватает герань и едет на кладбище. Высаживает ее в любую погоду. В сугробы. В слякоть. В сухостой. И в храм. Туда Марина тоже ходит. В тот, где проходило отпевание. Ставит две свечи. Долго сидит на полу.

– Зачем ты отправил меня к Воронцовым? Почему не рассказал все сам?

– Потому что… мне посоветовал поступить так психотерапевт. И не один, сразу несколько. Они сказали, ты можешь вспомнить.

– Что я должна была вспомнить, пап? – еле сдерживала я невротическую икоту.

Каждое слово я произносила сиплым, севшим голосом.

– В полиции считают, ты видела, как это случилось. С Мирой и Ирой. Ты была рядом.

– Я была рядом?

– Их нашли в обрыве, в ста метрах от детской площадки. Возле оврага сошла земля. Девочки рухнули вниз и напоролись на коряги. Позже нам сказали, что каждую… прокололо двадцать два раза. И они смотрели… как на картине… друг другу в глаза. Такими их нашли… такими, как на портрете.

– Я все видела?

– Так считают полиция и врачи. С вами со всеми беседовали, кто был там. С тобой, с Аллой, с Максимом, с остальными детьми, чьи родители дали разрешение. Но ты не произнесла ни слова. Ты забыла тот день и все, что случилось раньше. А еще, – тер он ладонями лицо, – ты не разжимала кулак. Правый. Держала что-то крепко-крепко. Долго держала. И молчала.

– Не разжимала? Поэтому у меня сухожилия до сих пор ноют?

– Скорее всего, да.

– Что в нем? В кулаке? Что я прятала?

– Твою руку никто не мог разжать. Даже ночью мышцы не ослабевали. Спазм. Невралгия. Куча диагнозов. Хирурги предлагали операцию, но мы не разрешили. Ты молчала. Я носился с Мариной. С тобой сидела бабушка. Так ты пропустила третий класс. Спустя полгода как-то ночью ты разбудила бабашку. Она спала с тобой в комнате на раскладушке. Ты позвала ее и начала говорить.

– И что я сказала?

– Что тебе сон приснился. Про птицу. Высокая серая птица подошла к тебе и сказала.

– Что?..

– «Отдай улитку». Такую фразу ты произнесла, распахнув ладошку.

– И что в ней было? Труп улитки, который я сжимала в кулаке полгода?

– Помада. Тюбик помады, с которой вы играли в тот день с девочками.

– Помада… Алла клянчила ее у мамы… а потом нарисовала прицел внутри классиков. И что дальше? Когда я отдала помаду, что произошло?

– Ничего. Тебе было десять. Смерть девочек признали несчастным случаем. Дело закрыли, а мы переехали в Нижний, потому что девочек похоронили здесь. На кладбище, где ваш дедушка. Так Марина захотела. Возле могил, когда закапывали и когда готовились, она повторяла: «два венка» или «два креста, нам нужно два креста», «две лампадки, два гроба, два платья…». Каждый раз «два» и «два»… и больше она не могла.

– Почему? – задала я вопрос, но отец понял неправильно.

– Потому что твоя мама…

– Нет, пап. Почему я не сорвалась с того обрыва?

До рассвета мы с отцом просидели в креслах напротив аквариума. Он рассказывал мне про сестер. Как Мира любила ананасы, а Ира обожала копаться с конструкторами и как-то раз разобрала домашний телефон. Но и собрала его тоже сама. Он говорил, а я видела непрожитые жизни молодых девушек – моих копий, то, как Мира вдыхает ананасовый вейп Максима, а Ира чинит подобранный на мусорке самокат.

Может, поэтому меня так кидало от Максима к Косте? Что, если это сестры внутри меня продолжают жить нашей близнецовой жизнью и делать выбор вместе со мной? Мне бы хотелось так думать и верить в это.

Значит, они не ушли навсегда. Значит, мы все еще вместе.

Выпив по чашке двойного эспрессо, мы с отцом пошли утром в гараж, где он сохранил крохи воспоминаний о сестрах – их свидетельства о рождении и смерти, несколько фотографий и ту самую помаду, что я сжимала в кулаке полгода, обозвав «улиткой».

В пять утра у подъезда никого из соседей не было. Пока отец пил кофе, он вызвал ремонтную бригаду с циркулярной пилой и мусорным контейнером, чтобы убрали раскисший за ночь портрет. Его еще и снегом запорошило, чему я была рада.

Отец накинул на меня шарф и шапку, о которых я вовсе не думала, торопясь увидеть фотографии сестер и тюбик с помадой, и мы спустились по лестнице.

Около пешеходки стояла припаркованная машина. Двигатель включен, на опущенном окне согнут локоть водителя, что уставился на нас, похоже не ожидая встретить, так же как мы их – очередных репортеров.

Сняв очки, водитель посмотрел на меня и дважды нервно дернул шеей и плечом. За машиной к нам спиной на корточках сидел мужчина постарше. Он аккуратно расчищал полотно, убирая снег рукавом пальто.

– Пап, там кто-то стоит.

– Газетчики.

Мы прошли второй подъезд, когда я наконец-то обернулась и крикнула им:

– Проваливайте! – Слепив снежок из палок и грязи, не слишком-то выбирая снег почище, запустила им в лобовое стекло.

Заработали дворники.