Водитель вышел из салона и, сунув руки в карманы, отвернулся, встав возле своего коллеги.

– Еще раз швырнуть? – не унималась я, продолжая пятиться спиной рядом с отцом, по ходу слепив второй снежок. – Это моя картина! Валите!

– Кира, не провоцируй. Попадешь на видео, им только это и нужно.

Прицелившись, я метнула второй снаряд, не особо надеясь, что доброшу, но снежок занял точную траекторию, где целью назначения была голова водителя, который стоял к нам спиной. В последний момент он обернулся и отбил снежок ударом ребра ладони. После чего его коллега поднялся на ноги и оба они вернулись в салон машины.

Я надеялась, они сдадут задним ходом, но колеса зашуршали совсем близко от нас.

– Стой и молчи, – обернулся отец.

Он пытался закрыть меня, но я смело вышла вперед, скрестив руки. Лицо водителя оказалось от меня всего в паре метров. Лет двадцать пять, небритый и худой. У него снова пару раз дернулись плечо и шея, а зубы будто бы судорога свела.

– Мягко говоря, твой бросок, – цедил он сквозь зубы, – неидеальный.

Приподняв постоянно спадающую на лоб широкую шапку, я ответила:

– Потому что кидала с закрытыми глазами. Убирайтесь. Нет тут для вас никакой сенсации! Можете меня процитировать: пошли вы оба на х…

– Кира! – отодвинул меня отец. – У нее шок. Она еще ребенок. Вы ничего не знаете, просто оставьте нас, пожалуйста, в покое.

– Я не ребенок!

– Уезжайте. Картину сегодня уберут.

– Едем, – отдал распоряжение второй, лица которого я рассмотреть не смогла. Его перегораживал дерганый. – Ваша дочь права в одном – она не ребенок. И должна узнать все, – звучал голос старшего с пассажирского сиденья, – или добавить новые факты.

Холодные глаза молодого дерганого задержались на мне, но взгляд этот был совсем не дружелюбным, словно лицезрение меня причиняло ему физическую боль, перебарывая которую он продолжал всматриваться, пока не зажмурился, изрекая непонятную фразу:

– Только этого мне не хватало…

Переваривая взгляд репортера из черной машины, я почти так же смотрела сейчас на фотографию Миры с Ирой, чьи имена не могла произносить вслух. У Миры чуть шире щеки, а Ира была левшой. Вон, держит ложку в левой. Снимок сделан на детском празднике. Мы лопали мороженое и улыбались, сидя за столом, уставленным десертами.

– Держи, – протянул папа тюбик с помадой.

Подняв его к носу, я втянула аромат. Пахло медью. Железом. Плесенью. Открыв крышку, заглянула внутрь. Красный остов все еще выкручивался. И полоски губ… а может быть, это следы асфальта, по которому чертила Алла?

Фотографию сестер я отдала отцу, а помаду сунула в карман. Он не был против. Он вообще стал выглядеть иначе. Из Врифиндора его перевели в Слезырин. Глаза красные, узкие, больные и воспаленные.

– Мертвые не любят, когда по ним льют слезы, пап.

Я не помнила сестер. Близнецы? Мои копии? Я жила с ними бок о бок десять лет и совершенно забыла о них. Мира с Ирой были стерты из меня – судьбой или ластиком, убийцей или несчастным случаем?

– Как два десятилетних ребенка могли напороться на те сучья? Не один, а два? Пап, как же следствие?

– Нам все отказали, Кира. Целая площадка людей и ни одного свидетеля. Кроме…

– Меня?

– Ты молчала год. Ты все забыла. Ты не свидетель, ты – жертва. Мы во всем виноваты, Кира. Мы – родители. Три журавленка… Не уберегли. Свалились и умерли. Выпали из гнезда.

– Как ты сказал?

– Три журавленка, – повторил он.

– Ведь мы – журавли.

– Ты о чем?

– Кажется, я кое-что нашла. Точнее, кое-кого.

Как я сразу не подумала, что поиски Кости нужно вести в Калининграде? Он жил там. Работал на птичьей станции Фрингилла. Кто-то наверняка знает его домашний адрес или имена родственников, у которых полиция примет заявление об исчезновении.

Два месяца назад я не знала, что буду делать с правдой, которую так настойчиво требовала, так жаждала узнать. И вот я ее получила. Хоть ложкой хлебай. Половником. Ведром! Умерли две мои сестры. Нас было трое. Меня было трое.

С Костей меня было больше. Наполовину. Я должна вернуть себе хотя бы эти пятьдесят процентов. Дозвонившись до птичьей станции Фрингилла, я смогу узнать его домашний телефон и адрес, расскажу все его родственникам, а они обратятся в полицию.

– Алло? – телефон был почти разряжен. Красный индикатор мигал на последних трех процентах. – Свет, это ты? Что значит видишь меня? Ты где? В бане? Ясно, – обернулась я на двухэтажную постройку городских бань у себя за спиной, – а телефон у тебя заряжен?

Моя трубка полностью села, и, чтобы разыскать Свету с ключиком от шкафа, пришлось идти в баню и переодеться в простыню.

– Кир! У нас горячую воду отключили, а кастрюли кипятить неохота. Ты чего так рано проснулась? Шесть утра.

– Да так… нужно было кое-что забрать из гаража.

– Понятно, – покосилась она в сторону и зашептала, чтобы ее не услышали соседки по парной: – видела тебя по ящику. На крыше. И картину. Что это было? В репортаже сказали…

– Что это осеннее обострение психоза?

– Твою маму показали. Она резала портрет маникюрными ножницами.

– Знаешь, – улыбнулась я, подтягивая простыню, – вчера я все поняла. Он был прав.

– Кто?

– Как ни странно, – даже я удивилась, что произношу его имя, – Максим. Он сказал, что нужно жить сегодняшним днем. Слушай, можно твой мобильник? Мой разрядился.

– Держи, – сняла она с запястья браслет с ключом, – кому ты будешь звонить?

– Максиму. Может, с чужого номера он ответит.

Убедившись, что рядом в холле никого нет, я устроилась на теплых коричневых креслах, все еще кутаясь в простыню и натягивая до ушей банную шапку из шерсти. Я знала номера всех Воронцовых наизусть и ждала, пока шли длинные гудки.

– Алло, – ответил Максим бодрым хохотом, – плохо слышно! Алло! Ну кто, а?!

На заднем фоне громыхало; похоже, басы ночного клуба. Мы в шесть утра парились в бане, а он в шесть утра отрывался на вечеринке.

– Я знаю, что произошло в прошлом. Их звали Ира и Мира. Моих сестер. Мы были тройняшками. Это они погибли в тот день недалеко от детской площадки.

– Кира?.. – выдохнул он.

– Спорим, ты сейчас обернулся? Ты боишься, ведь так?

В трубке послышались его быстрые шаги, хлопнула дверь, музыка затихла.

– Нет. Я боюсь за тебя. И ты знаешь почему.

– Чем она шантажировала? Кого отобрала?

– К счастью, – ухмыльнулся он, – я люблю только себя. И чертовыми камелиями меня не напугаешь.

– Себя?.. – соображал мой мозг, как Алла уговорила Максима подыгрывать ей. – Твоя аллергия. Это было отравление… Алла травила