произойдет, когда я ее отрежу? Еще немного – и я натяну блондинистый парик и выкрашу губы алой помадой, которую мне в руку пихнула Воронцова на своей защите.

С кухни раздался вопль мамы, и, отложив колюще-режущий предмет, я пошла посмотреть, что там.

В белом фартуке с огромным бантом на пояснице мама кружила по кухне. В раковине лежала поварешка, видимо, она выронила ее. Быстро заменив, на одном половнике мама не успокоилась и опустила в кастрюлю сразу три.

Я и не знала, что у нас их столько.

– Кирочка, ты уже вернулась от Светы?

Кажется, она даже не заметила моего пятидневного отсутствия.

– Хочешь кушать, дочка? Я испекла десять сырников. А сейчас буду тушить три кабачка, пять баклажанов и одну тыкву.

– Я буду два сырника, и, – сделала я паузу, продолжая буравить взглядом ее спину, – мне две ложки сахара в чай. И пить я его буду из двух чашек сразу.

– Кира…

– Из двух чашек, с двумя ложками в каждой, и воду вскипячу в двух чайниках. Дважды!

Не знаю, какую именно Аллу в тот момент я косплеила, но какое-то серо-алое семечко проклюнулось внутри меня. Не одной же герани цвести в этих стенах?

– Ира… что ты… говоришь… что ты такое… говоришь… – гнусавила мама, и я видела, как у нее опухает нос.

Она тянула за тесьму идеально белого фартука и обласкивала взглядом подросшие цветы герани, на которых рисовала невидимый прицел в надежде цапнуть парочку кашпо и убежать.

– А что не так? – позволяла я все больше вселяться в себя «Алле».

Я подошла к ней вплотную:

– Я же Ира, мамочка. Я могу говорить все, что захочу. И считать до двух. Два, – расхохоталась я, – любимое число Владиславы Воронцовой! Она все рисует по два, – переместилась я за спину матери, закрывшей руками уши. – Два слона, два платья, две вазочки, две бабочки, две елки, два апельсина, – раззадоривала я ее все сильнее. – Дважды два… двадцать два…

– Прекрати! Остановись!.. Замолчи, слышишь? Замолчи!

Мама схватила с подоконника герань, но горшок выскользнул у нее из пальцев. Черная земля волной окатила нам ноги. Она взялась за следующий, но этот уже выбила у нее из рук я сама. И третий, и четвертый, и пятый.

Мать металась по квартире в бешенстве. Она схватила из ванной таз, потом отбросила его, сменив на ведро, сунула в него тяпку. На улицу она выбежала прямо в тапочках, нацепив пальто и шапку.

Герань мама тоже раздобыла. Я знала, что она возьмет ее отсюда. Видеть не могла эти горшки, а она выставила новую рассаду поверх тубуса с картиной. Удобная получилась полка – на полсотни новых горшков.

Спусковой крючок пусть не спущен, но придавлен – сегодня я выясню, куда она сбегает. Куда она отвозит герань. Алла не боялась играть нами, и я не буду. Превратив в игральную фигуру меня, реальность стала и мне игровой площадкой.

На улице мама пробовала остановить такси, но машины только гудели и объезжали женщину в распахнутом пальто и домашних тапочках, с ведром, тяпкой и горшком герани.

Тогда мама побежала. Потом села на автобус, чуть позже спустилась в метро. Она не замечала меня в соседнем вагоне, отгороженную стеклом. Через полчаса я заметила – что-то не так. Мы ездили… долбаным зигзагом!

Вверх и вниз по городу, слева направо и обратно. Я уже была готова погасить в себе запал «алого» фитиля и подойти к ней, но тут мама вышла из метро и целенаправленно двинулась вдоль домов. Продолжая прятаться за припаркованными машинами и углами, я торопилась следом.

Не знаю, какой будет конечная цель маршрута, но вот уже десять минут она стояла напротив детской площадки. Стояла и смотрела на играющую ребятню.

– Детская площадка.

Я достала из рукава куртки красную помаду, которую мне отдала Алла под шпилем МГУ. Я видела такую же во сне, когда уснула в повязке из крапивы и оказалась в том самом дне. Площадка, классики, Алла, я, Макс, наши родители. Мама Аллы достала помаду из сумочки. Ту самую, которой Алла нарисовала круг с плюсом в клетке классиков.

– Вы тут с ребенком? – услышала я голос женщины, приблизившейся к моей ненормальной маме. – Не надо тут стоять и смотреть. Уходите, женщина. Идите, куда шли.

– Но я…

– Что? У вас ребенок здесь? Сын, дочка? Где? Кто?

– Они? – переспросила мама, совершенно не понимая сути вопроса.

– Так, женщина! Иди-ка ты давай, пока полицию не вызвала.

И это был второй раз, когда я чуть было не выпрыгнула из засады, чтобы «найтись» и увезти мою особенную мать домой.

Только не успела. Она побежала прочь, сливаясь с темнотой.

Мелькала только ее желтая шапка в ярких треугольниках фонаря и прыгающий куст герани. И тут произошло самое неожиданное. Я ждала, что мама приведет меня к какой-нибудь секте, своему любовнику или в подпольный игральный клуб.

А она привела меня… к храму. Перекрестилась и пошла по ступенькам наверх.

Я вошла следом, еле сдвигая тяжеленную дверь.

Пахло приятно, и было тепло. И свет был таким, как я люблю. Больше выключенным, чем включенным. Осмотревшись, заметила маму. Она стояла на коленях возле непонятного мне золотого прямоугольного ящика, за которым возвышался высокий крест с распятием. Рядом с ней лежало перевернутое ведро с торчащей тяпкой и накренившийся горшок с геранью. В каждой руке мама держала по свечке. То есть она держала ДВЕ свечи. Губы ее что-то быстро-быстро шептали, пока талый воск обволакивал пальцы, но она его совсем не замечала.

Я попятилась к ларьку с товарами, обращаясь к сотруднице в белом платке на голове:

– Что это?

Спросила я, похоже, сразу обо всем: что происходит, что это за место, что делает эта женщина?

– Это канун. Женщина молится за души усопших. Попросила две свечи, отдав свой кулон вместо денег, и молится. Я не хотела брать, но она его попросту бросила на прилавок, – ответила служительница.

– Это моя мать.

– Вот возьми, – вернула мне женщина материнский кулон. – Часто ее здесь вижу. Часто. За упокой и ставит только. И всегда две свечки.

– Две? – не могла поверить я.

Моя мама не переносит число «два». Не произносит вслух, перепрыгивает при счете. Даже двух оборотов кудрей в ее прическе не будет, а тут я вижу ее в храме с двумя свечами в руке.

– Помолись вместе с мамой за души усопших. За обе ушедших души.

– А кто умер-то? – задала я единственный резонный вопрос, для которого не нужно было вселять в себя никакой дух Аллы. – Кто усоп?