— Никто ничего не знает, никому из знакомых он не говорил ине мог сказать, — прервала меня Лиза, — а про Стебелькова этого я знаю только,что Стебельков его мучит и что Стебельков этот мог разве лишь догадаться… А отебе я ему несколько раз говорила, и он вполне мне верил, что тебе ничего неизвестно, и вот только не знаю, почему и как это у вас вчера вышло.

— О, по крайней мере я с ним вчера расплатился, и хоть это ссердца долой! Лиза, знает мама? Да как не знать: вчера-то, вчера-то онаподнялась на меня!.. Ах, Лиза! Да неужто ты решительно во всем себя считаешьправой, так-таки ни капли не винишь себя? Я не знаю, как это судят по-теперешнемуи каких ты мыслей, то есть насчет меня, мамы, брата, отца… Знает Версилов?

— Мама ему ничего не говорила; он не спрашивает; верно, нехочет спрашивать.

— Знает, да не хочет знать, это — так, это на него похоже!Ну, пусть ты осмеиваешь роль брата, глупого брата, когда он говорит опистолетах, но мать, мать? Неужели ты не подумала, Лиза, что это — маме укор? Явсю ночь об этом промучился; первая мысль мамы теперь: «Это — потому, что ятоже была виновата, а какова мать — такова и дочь!»

— О, как это злобно и жестоко ты сказал! — вскричала Лиза спрорвавшимися из глаз слезами, встала и быстро пошла к двери.

— Стой, стой! — обхватил я ее, посадил опять и сел подленее, не отнимая руки.

— Я так и думала, что все так и будет, когда шла сюда, итебе непременно понадобится, чтоб я непременно сама повинилась. Изволь, винюсь.Я только из гордости сейчас молчала, не говорила, а вас и маму мне гораздобольше, чем себя самое, жаль… — Она не договорила и вдруг горячо заплакала.

— Полно, Лиза, не надо, ничего не надо. Я — тебе не судья.Лиза, что мама? Скажи, давно она знает?

— Я думаю, что давно: но я сама сказала ей недавно, когдаэто случилось, — тихо проговорила она, опустив глаза.

— Что ж она?

— Она сказала: «носи!» — еще тише проговорила Лиза.

— Ах, Лиза, да, «носи»! Не сделай чего над собой, упаси тебябоже!

— Не сделаю, — твердо ответила она и вновь подняла на меняглаза.

— Будь спокоен, — прибавила она, — тут совсем не то.

— Лиза, милая, я вижу только, что я тут ничего не знаю, нозато теперь только узнал, как тебя люблю. Одного только не понимаю, Лиза; всемне тут ясно, одного только совсем не пойму: за что ты его полюбила? Как тымогла такого полюбить? Вот вопрос!

— И, верно, тоже об этом мучился ночью? — тихо улыбнуласьЛиза.

— Стой, Лиза, это — глупый вопрос, и ты смеешься; смейся, новедь невозможно же не удивляться: ты и он — вы такие противоположности! Он — яего изучил — он мрачный, мнительный, может быть, он очень добрый, пусть его, нозато в высшей степени склонный прежде всего во всем видеть злое (в этом,впрочем, совершенно как я!). Он страстно уважает благородство — это я допускаю,это вижу, но только, кажется, в идеале. О, он склонен к раскаянью, он всю жизньбеспрерывно клянет себя и раскаивается, но зато никогда и не исправляется,впрочем, это тоже, может быть, как я. Тысяча предрассудков и ложных мыслей и —никаких мыслей! Ищет большого подвига и пакостит по мелочам. Прости, Лиза, я,впрочем, — дурак: говоря это, я тебя обижаю и знаю это; я это понимаю…

— Портрет бы верен, — улыбнулась Лиза, — но ты слишком нанего зол за меня, а потому и ничего не верно. Он с самого начала был к тебенедоверчив, и ты не мог его всего видеть, а со мной еще с Луги… Он только ивидел одну меня, с самой Луги. Да, он мнительный и болезненный и без меня с умабы сошел; и если меня оставит, то сойдет с ума или застрелится; кажется, он этопонял и знает, — прибавила Лиза как бы про себя и задумчиво. — Да, он слаббеспрерывно, но этакие-то слабые способны когда-нибудь и на чрезвычайно сильноедело… Как ты странно сказал про пистолет, Аркадий: ничего тут этого не надо, ия знаю сама, что будет. Не я за ним хожу, а он за мною ходит. Мама плачет,говорит: «Если за него выйдешь, несчастна будешь, любить перестанет». Я этомуне верю; несчастна, может, буду, а любить он не перестанет. Я не потому все недавала ему согласия, а по другой причине. Я ему уже два месяца не даю согласия,но сегодня я сказала ему: да, выйду за тебя. Аркаша, знаешь, он вчера (глаза еезасияли, и она вдруг обхватила мне обеими руками шею) — он вчера приехал к АннеАндреевне и прямо, со всей откровенностью сказал ей, что не может любить ее…Да, он объяснился совсем, и эта мысль теперь кончена! Он никогда в этой мыслине участвовал, это все намечтал князь Николай Иванович, да напирали на него этимучители, Стебельков и другой один… Вот я и сказала ему за это сегодня: да.Милый Аркадий, он очень зовет тебя, и не обижайся после вчерашнего: он сегодняне так здоров и весь день дома. Он взаправду нездоров, Аркадий: не подумай, чтоотговорка. Он меня нарочно прислал и просил передать, что «нуждается» в тебе,что ему много надо сказать тебе, а у тебя здесь, на этой квартире, будетнеловко. Ну, прощай! Ах, Аркадий, стыдно мне только говорить, а я шла сюда иужасна боялась, что ты меня разлюбил, все крестилась дорогою, а ты — такойдобрый, милый! Не забуду тебе этого никогда! Я к маме. А ты его полюби хотьнемножко, а?

Я горячо ее обнял и сказал ей:

— Я, Лиза, думаю, что ты — крепкий характер. Да, я верю, чтоне ты за ним ходишь, а он за тобой ходит, только все-таки…

— Только все-таки «за что ты его полюбила — вот вопрос!» —подхватила, вдруг усмехнувшись шаловливо, как прежде, Лиза и ужасно похоже наменя произнесла «вот вопрос!». И при этом, совершенно как я делаю при этойфразе, подняла указательный палец перед глазами. Мы расцеловались, но, когдаона вышла, у меня опять защемило сердце.

Замечу здесь лишь для себя: были, например, мгновения, поуходе Лизы, когда самые неожиданные мысли целой толпой приходили мне в голову,и я даже был ими очень доволен. «Ну, что я хлопочу, — думал я, — мне-то что? Увсех так или почти. Что ж такое, что с Лизой это случилось? Что я «честьсемейства», что ли, должен спасти?» Отмечаю все эти подлости, чтоб показать, докакой степени я еще не укреплен был в разумении зла и добра. Спасало лишьчувство: я знал, что Лиза несчастна, что мама несчастна, и знал это чувством,когда вспоминал про них, а потому и чувствовал, что все, что случилось, должнобыть нехорошо.

Теперь предупрежу, что события с этого дня до самойкатастрофы моей болезни пустились с такою быстротой, что мне, припоминаятеперь, даже самому удивительно, как мог я устоять перед ними, как не задавиламеня судьба. Они обессилили мой ум и даже чувства, и если б я под конец, неустояв, совершил преступление (а преступление чуть-чуть не совершилось), топрисяжные, весьма может быть, оправдали бы меня. Но постараюсь описать встрогом порядке, хотя предупреждаю, что тогда в мыслях моих мало было порядка.События налегли, как ветер, и мысли мои закрутились в уме, как осенние сухие листья.Так как я весь состоял из чужих мыслей, то где мне было взять своих, когда онипотребовались для самостоятельного решения? Руководителя же совсем не было.