— Чего я не собираюсь, так это уезжать. Я ещё не закончилздесь свои дела.

Думал я не о выставке… не о мыльном пузыре славы. На конустояло большее. Я просто не знал, что именно. Пока не знал. Если б попыталсяоблечь свои мысли в слова, получилась бы какая-нибудь глупость, вроде записки впеченье с сюрпризом. Что-то со словом «судьба».

— Хочешь переехать в «Паласио»? Пожить с нами?

— Нет. — Я опасался, что этим могу только всё усугубить. Ипотом, мне нравилось жить в «Розовой громаде». Я в неё влюбился. — Но, Уайрман,попробуешь что-нибудь выяснить о семье Истлейков вообще и об этих двух девочкахв частности? Если ты теперь можешь читать, пороешься в Интернете… Он сжал моюруку.

— Пороюсь, будь уверен. Возможно, и ты сможешь внести своюлепту. Мэри Айр собирается взять у тебя интервью, так?

— Да. Через неделю после моей так называемой лекции.

— Спроси её об Истлейках. Может, сорвёшь банк. В своё времямисс Истлейк немало сделала для художников.

— Хорошо.

Он взялся за ручки инвалидного кресла, в котором спалаЭлизабет, развернул его к дому с оранжевой крышей.

— А теперь пойдём и посмотрим на мой портрет. Хочу увидеть,как я выглядел, когда ещё думал, что Джерри Гарсия[121] может спасти мир.

Я припарковался во дворе рядом с серебристым«мерседес-бенцем» эпохи вьетнамской войны, принадлежащим Элизабет Истлейк.Вытащил портрет из моего куда более скромного «шевроле», поставил вертикально,придержал, чтобы Уайрман мог на него взглянуть. И пока он молча разглядывалсвой портрет, мне в голову пришла странная мысль: я словно портной, стоящий узеркала в примерочной ателье мужской одежды. И скоро заказчик или скажет мне,что сшитый мной костюм ему нравится, или, с сожалением покачав головой,откажется от него.

С юга, из джунглей Дьюмы, как я называл эту часть острова,вновь донеслось птичье предупреждение: «О-ох!»

Наконец я не выдержал:

— Скажи что-нибудь, Уайрман. Скажи что-нибудь.

— Не могу. Нет слов.

— У тебя? Быть не может.

Но когда он оторвал взгляд от портрета, я понял, что этоправда. Уайрман выглядел как человек, которого только что огрели обухом поголове. Я, конечно, уже понимал, что мои картины воздействовали на людей, нореакция Уайрмана в то мартовское утро была уникальной.

В себя его привёл только резкий стук. Элизабет проснулась изабарабанила по подносу.

— Сигарету! — выкрикнула она. — Сигарету! Сигарету!Некоторым привычкам, похоже, нипочём и туман болезни Альцгеймера. Часть еёмозга, которая жаждала никотина, так и не угасла. Элизабет курила до самогоконца.

Уайрман достал из кармана пачку «Америкен спиритс»,вытряхнул сигарету, сунул в рот, раскурил, протянул Элизабет.

— Если я отдам вам сигарету, вы себя не подожжёте, миссИстлейк?

— Сигарету!

— Не очень убедительный ответ, дорогая.

Но сигарету он ей отдал, и Элизабет взялась за неё, какпрофессионал — никаких следов болезни Альцгеймера, — глубоко затянулась ивыпустила дым через ноздри. Потом откинулась на спинку кресла, напоминая уже некапитана Блая на полуюте, а президента Франклина Рузвельта на трибуне. Нехватало лишь зажатого в зубах мундштука. И самих зубов, конечно.

Уайрман вновь перевёл взгляд на портрет.

— Ты же не собираешься просто так его отдать? Этонесерьёзно. Нельзя этого делать. Это же потрясающая работа!

— Портрет твой. Говорить тут не о чем.

— Ты должен показать его на выставке.

— Не уверен, что это хорошая идея…

— Ты сам говорил, что как только картина закончена, она,вероятно, больше не может повлиять…

— Да, вероятно.

— Мне этого достаточно, и «Скотто» — более безопасное место,чем этот дом. Эдгар, портрет заслуживает того, чтобы его увидели. Чёрт, оннуждается в том, чтобы его увидели.

— Это ты, Уайрман? — спросил я с искренним любопытством.

— Да. Нет. — Он ещё несколько секунд смотрел на портрет,потом повернулся ко мне: — Я хотел быть таким. Может, и был — несколько лучшихдней в самом лучшем году моей жизни. — И неохотно добавил: — В моём самомидеалистическом году.

Какое-то время мы молча смотрели на портрет, а Элизабетдымила, как паровоз. Как старый поезд Чу-чу.

Первым заговорил Уайрман.

— Мне многое непонятно, Эдгар. Со времени моего приезда наДьюма-Ки вопросов у меня больше, чем у четырёхлетнего мальчика, когда ему пораспать. Но вот с одним у меня полная ясность. Я точно знаю, почему ты хочешьостаться здесь. Если бы я мог создавать такое, то остался бы здесь навсегда.

— Годом раньше я рисовал только завитушки в блокнотах вовремя телефонных разговоров.

— Это ты уже говорил. Скажи мне вот что, мучачо. Глядя наэтот портрет… и думая об остальных картинах, которые написал… ты согласился быизбежать несчастного случая, лишившего тебя руки? Изменил бы прошлое, если бмог?

Я подумал, как рисовал в «Розовой малышке» под гремящийрок-н-ролл. Подумал о Великих береговых прогулках. Подумал даже о старшемребёнке Баумгартенов, кричащем: «Эй, мистер Фримантл, хороший бросок!» — послетого, как я возвращал ему фрисби. Потом подумал о том, как очнулся набольничной койке, как мне было ужасно жарко, как разбегались и путались мысли,как иногда я не мог вспомнить даже своё имя. Подумал о распирающей меня злости.Об осознании (оно пришло во время телевизионного шоу Джерри Спрингера), что ялишился части моего тела. Тогда я начал плакать и долго не мог остановиться.

— Будь такая возможность, я бы тут же всё переменил.

— Понятно, — кивнул он. — Я спрашивал из любопытства. —Уайрман повернулся к Элизабет, чтобы забрать окурок.

Она вытянула руки, как младенец, у которого отняли игрушку:

— Сигарету! Сигарету! СИГАРЕТУ!

Уайрман затушил окурок о каблук сандалии, а через мгновениеЭлизабет успокоилась, забыла о сигарете, поскольку организм насытилсяникотином.

— Побудешь с ней, пока я отнесу картину в холл? — спросилУайрман.