Его ужасно смущал ее вид, так, что приходилось все времяотводить глаза, выискивая, во чтобы такое их уставить, более или менеебезопасное.

Вот вам и герой-любовник. Стрекозел. Стрекозлище.

Чем дольше затягивалась пауза, тем отчетливее он понимал,что все дальнейшее, что будет с ними, зависит сейчас от того, что именно и какон скажет, и это пугало его до смерти. Вернуть бы все назад, в тот самыймомент, когда он привез ее к себе, они поужинали и стали пить кофе, и он думатьни о чем не мог, только о том, что она сидит напротив и в доме больше никогонет.

Вот сейчас, вот-вот, через секунду придется что-то говорить,и изменить после этого ничего будет нельзя. Он даже зажмурился на мгновение.

Легкие пальцы потрогали его щеку и забрались в волосы назатылке.

— Отважных милицейских капитанов мучают комплексы, —спросила она негромко, — как самых простых смертных?

— Иди ты на фиг, — пробормотал он и потерся затылком о ееладонь.

Она взяла его за уши.

— У нас глубокие душевные переживания на почве секса? — Иона помотала его головой вверх-вниз, как бы соглашаясь. — У нас депрессия? — Онопять послушно помотал головой у нее в руках, чувствуя себя идиотом, но, непредпринимая ничего, чтобы освободиться. — Мы тоскуем? — Он все кивал. — Мыжалеем, что связались с этой заразой?

Он захохотал и перехватил ее руки.

— Мы не жалеем! — сказал он и сдернул с нее очки. — Я ещеникогда не видел голых женщин… в очках.

— И что?

— Ничего. Ты меня смущаешь.

— Хороша бы я была, если бы тебя не смущала. Со мной сложно,господин капитан.

— Последняя женщина, с которой мне было сложно, была мояжена, — признался он, — это происходило сто лет назад.

— Ты был женат, — протянула она удивленно, — да еще сто летназад?

— Был. С тех пор все было просто и приятно. До сегодняшнеговечера.

— Может, со мной и не просто, но уж точно приятно, — сказалаона смешным назидательным тоном.

— Это еще требует проверок и доказательств, — ответил он.Его нервозность странным образом испарилась. — Это еще не факт.

— Факт, факт, — возразила она и потянула его за руку, —пойдем под одеяло, пол у тебя и вправду ледяной.

С этой секунды все изменилось. Он перестал чувствовать себяобязанным демонстрировать верх мастерства и исполнительского искусства. Онперестал думать, что она — благородная графиня, невесть как попавшая в рыбацкуюизбушку. Он позабыл о том, что ему не нужны никакие сложности, а Алина Латынинакак раз и была “сложностью”.

Все стало легко. Как всегда.

Только в самой темной глубине мозга вдруг шевельнулосьчто-то похожее на страх.

Все ты врешь, капитан. Ничего не стало легко.

Параллели не пересекаются. Помнится, только Лобачевский небыл согласен с этим постулатом и придумал какие-то свои постулаты, может быть,вполне логичные для математики, зато совершенно не пригодные для жизни. Они непересекаются, а тебе до смерти охота, чтобы они пересеклись. Вот в этой самойточке, в которой ты лежишь на своем — как будто чужом — диване, в своей — какбудто чужой — комнате, и обнимаешь ее, и пытаешься согреть ее холодные ноги, итрешься щекой о ее изумительные волосы, и слышишь, как она дышит, и заставляешьсебя не спешить, и перебираешь ее пальцы — по косточке, — как будто не хочешьее отпустить, и робко трогаешь ее кожу, мерцающую в ночном свете, и все этоснова, и снова, и как будто перестаешь существовать, и знаешь, что невыдержишь, что сил больше нет, что ты идешь, идешь туда сам, и выхода нет, иостается только одно, вот это, и с этим придется жить, а параллельные непересекаются.

Наврал Лобачевский.

Что-то странным образом сместилось в голове у ИгоряНиконенко. Никогда его “одноразовый секс” не имел отношения к голове.

Теперь она лежала поперек него, и животом он чувствовал еевлажную кожу.

Спасения нет, подумал он вяло. Она не отпустит его насвободу, не даст жить, как раньше.

Ну и черт с ним, со спасением.

Он сунул руку ей в волосы и потрогал кончики страннокоротких выстриженных прядей. Всю жизнь ему нравились женщины с длиннымиволосами. То есть он думал, что нравятся.

Алина приподняла голову:

— Что надо сказать?

— Спасибо, — автоматически ответил он и засмеялся.

Она пошевелилась и даже не перелезла, а перетекла через негои устроилась, прижавшись выпуклой, атлетической попкой. Что она ему тогдазаливала про тренажерный зал и про то, что все мужики рохли и мямли?

— С чего это ты решила со мной переспать? — спросил он,вспомнив про рохлей и мямлей.

— Что за вопросы в два часа ночи? — пробормотала она сонно ипотянула на себя его руку. Рука была большая и тяжелая. Замечательная рука.

— Просто так.

— Ты мне нравишься, — объявила она. — Ну как? Подходит?

Он промолчал. Ему подходило все.

— А помнишь, как мы с тобой в больнице подрались, — спросилаона и, вывернув его руку, поцеловала в сгиб локтя, — а потом ты так важноспрашивал, не лесбиянки ли мы с Марусей?

Тикали часы, и Никоненко жаль было этой уходящей ночи. Онсовсем забыл, как это бывает, когда жалко тратить время на сон и хочется, чтобыутро не приходило. Так было, когда он был влюбленным мальчишкой. Во взрослойжизни — никогда.

Он дотянулся до часов и сунул их под кучу одежды на полу.Там же лежал и пистолет, который он взял сегодня из сейфа. Интересно, а джинсыгде?

— Игорь, — попросила вдруг Алина Латынина, — ты мне все-такискажи, за что нас с Маней хотят убить? И Лильку убили. За что?

— Учитывая, что ни у одной из вас нет никакого криминальногопрошлого, и не похоже, что это какие-то бандитские разборки, связанные с твоимбизнесом, — сказал он, задумчиво перебирая пальцами кончики ее волос, — ядумаю, что все дело в том, что вы просто оказались в ненужное время в ненужномместе.

— Что это значит? — спросила она сердито, и выпуклая попкаотодвинулась от его бока. Ему моментально стало холодно.

— То и значит. Вы видели или слышали что-то, что не должныбыли видеть и слышать.

— Да ничего мы не видели и не слышали, капитан! Что тысочиняешь!

— Я не сочиняю. Просто это единственное оставшеесяобъяснение. — У него вдруг изменился голос, стал похож на голос капитанаНиконенко, и Алина быстро приподнялась на локте.