— Ты нашел его?

— Не знаю. Думаю, что да. Но это все непросто. У менядоказательств — никаких. И мотивов я пока не знаю.

— Ну и что? Пока ты будешь собирать свои доказательства, насс Маней наконец-то прикончат.

— Не прикончат, — сказал он тихо. — Ты со мной, а твоя Маняс Потаповым.

— С Потаповым! — сердясь, сказала она. — Он уедет накакое-нибудь совещание, а ты пойдешь стрелять своих бандитов, и все? Нам конец?

— Что ты несешь? — спросил он с досадой. — Завтра я все будузнать. И тогда все. Приехали.

— Как — завтра? — оторопела она. — Уже завтра?

— Уже сегодня, — поправил ее Никоненко. — Сейчас ужезавтрашняя ночь. Послезавтра тебе не нужно будет тащиться со мной сюда. Поняла?

— Слушай, — сказала она, — давай правда завтра поедем комне? Я не могу больше жить в этой водолазке, и лифчик сушить на твоей батареемне надоело. Поедем?

— Я не могу, — сказал он сухо, — у меня животное. Ты виделамое животное?

Дело было вовсе не в Буране. Не зря он сунул часы подальше.

Кончится ночь, кончится это невозможное дело, и параллелибольше не пересекутся. Она вернется в свою жизнь, в свою квартиру, в свою“Тойоту”, и все станет так, как и должно быть. Возможно, она еще пару разприедет на его ковровый диван и даже останется на выходные, и все. Он знал этотак же твердо, как если бы она сама ему сказала.

Ну что ж. Плакать не станем. Переживем.

— Ладно, — произнесла Алина, зевая, — тогда я заберукакую-нибудь одежду и приеду. И без машины мне тошно. Я не умею жить безмашины. Ты мне скажешь, когда я снова смогу получить свободу передвижений.

— Скажу, — пообещал он и улыбнулся.

Черт их разберет, эти параллели. Может, прав был именноЛобачевский, а капитан Никоненко не прав?

* * *

— Присаживайтесь, пожалуйста, — вежливым тоном, от которогозамерзла бы вода в вечно теплой реке Нил, сказала секретарша, — Дмитрий Юрьевичпросил немного подождать. Кстати, куртку можно повесить сюда.

Она распахнула тяжеловесную дверь шкафа, прямо в глазасверкнувшую благородной полировкой. Сидорин поежился. Внутри шкафа внушительнорасполагались какие-то веши, и он потерянно оглянулся на секретаршу.

— Сюда, пожалуйста. — Видя его замешательство, она ловко инезаметно выдернула куртку у него из рук, сделала какое-то движение, от чеговнутри оказались деревянные плечики, и убогая сидоринская куртка повисла вшкафу, тоже обретя нелепую значительность.

— Садитесь.

Он покорно сел в кожаное кресло и тут же пожалел об этом.Колени моментально оказались приблизительно на уровне глаз, ботинки, которые онна днях забрал из починки, выдвинулись далеко вперед, брюки задрались, и ондаже не мог посмотреть, не торчат ли из-под них голые ноги.

Примерно в двенадцать часов ему в больницу позвонили изприемной Потапова, и официальный мужской голос сообщил, что “Дмитрий Юрьевичждет к двум часам”.

— Успеете? — спросил голос, как бы сомневаясь.

Сидорин уверил, что успеет. Телефон стоял в ординаторской,трубку сняла медсестра Марина Ильинична, и ей, очевидно, первым делом сказали,что звонят из приемной Потапова, потому что к концу короткого разговора вокругСидорина стоял практически весь трудовой коллектив, бросивший ради такогослучая больных и работу.

— Ты к Потапову поедешь, Володечка? — придушенным голосомспросила молодая врачиха, которую в отделении называли исключительно Верунчик.— Он тебе звонил?

— Мне звонили из его приемной, — сказал Сидорин рассеянно.

Потапов обещал узнать о планах капитана Никоненкоотносительно сидоринской судьбы, и вызов в его приемную мог означать все, чтоугодно.

Например, что мосты сожжены и отступать некуда.

Главный моментально разрешил “отъехать”, узнав, чтоотъезжать нужно к “самому Потапову”.

— Вы с ним дружбу водите, Владимир Васильич, — спросилглавный проницательно, — или просто знакомы?

— Мы с ним вместе в школе учились, — пояснил Владимир,понимая, что создает себе невиданную славу.

— Понятно, — протянул главный, как будто Сидорин наконец-топризнался, что он отпрыск британской королевской семьи.

Он не стал звонить Нине из ординаторской — достаточно уженарод потешился — и добежал до автомата на первом этаже.

— Он пригласил тебя к себе? — переспросила Нина, и емупоказалось, что она тоже ожидает самого худшего. — А зачем, не сказал?

— Нет, конечно, — ответил он, раздражаясь, — я вообще не сним разговаривал, а с кем-то из его ассистентов.

— Тогда езжай, — сказала Нина, и голос у нее дрогнул, — тыне опоздаешь?

— Не должен.

— Володь, позвони мне, как только сможешь, хорошо?

— Я не знаю, когда смогу.

— Вот когда сможешь, тогда и позвони. Машка кричит, что онатебя любит. Она поит Умку чаем.

Он не хотел никаких домашних подробностей. Он не знал, чтоего ждет, а эти подробности расслабляли.

В потаповской приемной Сидорину стало еще хуже. Он никогдане бывал в таких местах, и все его угнетало, давило на плечи, заставлялосутулиться, чтобы как-нибудь вдвинуться поглубже в дурацкое кресло, непопадаться никому на глаза, исчезнуть.

Он думал о Машке, которая поит чаем своего Умку, и о Нине,которая, наверное, волнуется и ходит по квартире, потягивая за уши зайца,вышитого на свитере. Почему ему никогда не приходило в голову, что у самойобыкновенной, ничем не замечательной женщины, которой он привык считать жену,не может быть свитера с заячьей мордой и связанными отдельно, болтающимисяушами?

Он никогда не замечал ее, думая только о Дине. Он не замечалее, даже когда делал предложение. Это он тогда Дине делал предложение, а не ей.Он увидел ее, только когда пришел страшный капитан Никоненко, и Сидорин понял,что жизнь его кончилась.

Зачем ему Дина? Когда она была? Как прошла молодость — вдумах о Дине? Какое ему дело до нее? Какое отношение к Дине имеет его — их сНиной — жизнь?!

Он не знал.

Вошла сказочной красоты молодая дама, мельком глянула наСидорина и перевела недоуменный взгляд на секретаршу, как будто спрашивая, чтоэто за чучело. Секретарша, честь ей и хвала, на взгляд не ответила, и дамаобъявила:

— Почта. Все как обычно. Сверху правительственная, и еще дляСотникова. У него в приемной никого нет. Передадите?