трудом. Для Гомулки же политическое и военное присутствие Соединенных Штатов в Европе имело стратегическое значение, поскольку он воспринимал его как фактор, препятствовавший потенциальному немецко-советскому сговору за счет интересов Польши. Похожими соображениями Гомулка руководствовался и когда добивался удержания КНР внутри так называемого социалистического лагеря. По его мнению, китайское присутствие должно было сдерживать возрождение советских гегемонистских тенденций по отношению к более слабым государствам содружества.

1968 г. стал для Гомулки новым, поворотным моментом, в том числе и в польско-советских отношениях. Позднее это время назовут «чехословацким кризисом». В первых числах января в Чехословакии произошла смена лидера: на посту первого секретаря ЦК КПЧ Антонина Новотного сменил Александр Дубчек. На неофициальной встрече руководства Польши и Советского Союза в Ланьске в 12–14 января 1968 г. Брежнев выразил удовлетворение избранием Дубчека и благоприятной перспективой формирования нового руководства Чехословакии. Гомулка на это никак не отреагировал, сосредоточившись на вопросах экономических отношений. Лишь в конце переговоров он процитировал статью из газеты «Rude pravo», где говорилось о необходимости переоценки «старых понятий о социализме». Кто-то из участников беседы заметил, что подобные симптомы вызывают беспокойство, но Брежнев заявил в ответ, что не стоит делать поспешных выводов: «ведь Саша – наш друг».

Перемены в руководстве КПЧ интересовали Гомулку, прежде всего, в плане перспективы формирования Чехословакией своей политики по немецкому вопросу. Поэтому он принял приглашение Дубчека встретиться 8 февраля в Моравской Остраве, а в конце февраля участвовал в праздновании 20-летней годовщины февральских событий 1948 г. в Праге. Ситуация в Чехословакии развивалась лавинообразно, и потому оценки «Веслава» эволюционировали. Если от первой встречи, во время которой он старался ознакомить партнера с собственными концепциями, Гомулка вынес позитивное впечатление, то со временем его отношение радикально изменилось. Он стал видеть в Дубчеке колеблющегося и трусливого человека, поддающегося манипуляции со стороны как советских, так и чехословацких политических авантюристов, и перестал воспринимать его всерьез.

Несомненно, важным этапом этой эволюции было заседание ПКК ОВД в Софии 6–7 марта, на котором Дубчек так запутался в оценках, касавшихся ситуации в собственной стране, что вызвал не только чувство жалости и насмешливые комментарии у участников из других стран, но и сильное беспокойство среди членов собственной делегации. От его выступления в моей памяти сохранилось лишь то, что почти каждую фразу он начинал словами (говорил Дубчек по-русски): «Я хотел сказать, так сказать, что…», после чего следовало несколько взаимоисключающих утверждений. Чувствовалась какая-то обреченность, мешавшая понять смысл всего высказывания. Вероятно, Дубчек таким образом хотел избежать однозначных формулировок, которые вносились бы в официальные протоколы. В результате пленарное заседание неоднократно прерывалось, и руководители делегаций собирались на закрытые встречи. Работа над документами совещания, учитывая трудности в выработке общей позиции, продвигалась медленно и мучительно.

Из Софии мы возвращались в раннее послеобеденное время 8 марта 1968 г. Мы не знали, что в те часы во дворе Варшавского университета возле улицы Краковское предместье происходили события, изменившие политическую обстановку в стране. Еще у трапа самолета я заметил необычное. Такого прежде не бывало, когда Гомулка возвращался из-за границы: первым человеком, приветствовавшим его у самолета, был Мечислав Мочар, министр внутренних дел[689], который начал что-то докладывать Гомулке. Спустя минуту тот махнул нам рукой и, не поздоровавшись с другими встречавшими его лицами, направился вместе с Мочаром к машине, на которой они уехали с аэродрома. Я отправился домой, чтобы отоспаться после пребывания в Софии. И только вечером, прослушав по телевизору последние известия, я понял причину необычной встречи на аэродроме.

На следующий день утром я поехал в университет, где сразу же почувствовал большой эмоциональный подъем среди студентов и преподавателей. Моя лекция перетекла в интересную дискуссию со студентами. Позднее мне пришлось дискутировать с преподавателями и сотрудниками, а также в университетском комитете ПОРП, членом которого я был. Это позволило мне сориентироваться в событиях предыдущего дня. Описание произошедшего и оценки разнились, однако всех удивила неожиданно грубая реакция сил правопорядка. Вечером я участвовал в созванном деканом факультета биологии и наук о Земле собрании научных сотрудников. Организаторы старались превратить его в своеобразное вече, на котором развернулись атаки на Гомулку и на его методы руководства. В этом помогали им некоторые из ассистентов, которые время от времени появлялись в зале заседаний и информировали о новых случаях издевательств над студентами (обычно студентками) в разных местах города. Это подогревало атмосферу встречи, но не способствовало конструктивному обсуждению проблем, о которых в первой половине дня я, по существу, и дискутировал со студентами и коллегами. Студенческие волнения продолжались, и всю вину за них собравшиеся возлагали на Гомулку, не пытаясь выяснить причины этих событий, их подлинный смысл и политическое лицо участников. Я попробовал было начать осмысленный разговор, но даже профессора, являвшиеся креатурой партии (некоторые из них занимали высокие партийные должности), были против этого. На некоторых факультетах атмосфера подобных собраний была другой, однако я говорю лишь о том, что чувствовал и наблюдал сам.

В тот же день, после обеда, понимая необходимость принять участие в обработке материалов софийского заседания, я был в здании ЦК ПОРП. Там я встретил Зенона Клишко и Станислава Трепчиньского[690], которые стали расспрашивать меня об обстановке в университете. Сами они были дезориентированы, а Клишко, прежде чем выслушать мой рассказ, констатировал, что руководству партии поступает недобросовестная информация от МВД и Варшавского комитета ПОРП. Он попросил меня оставаться с ним на связи и сообщать обо всех тревожных случаях. В течение нескольких дней я так и делал: передавал ему свои наблюдения и соображения.

Кажется, 11 марта я случайно стал участником начинавшихся недалеко от памятника Копернику столкновений, где отряд ЗОМО[691] дубинками разгонял демонстрацию молодежи. Вместе с бежавшей толпой я оказался зажатым внутри улицы Новый Свят (боковые улицы были заблокированы милицией), поскольку демонстрантов, вероятно, сознательно оттесняли в сторону «Белого дома». В Аллеях Иерусалимских к не прекращавшим своей активности участникам предыдущей стычки присоединились группки молодежи, прибывавшие со стороны моста Понятовского. Держались они более агрессивно, пугая прохожих. У входа в здание ЦК я наткнулся на Франтишка Шляхчица, командовавшего офицерами милиции. Те, в свою очередь, руководили рядовыми милиционерами, использовавшими против демонстрантов дымовые гранаты. Демонстрантам удавалось ловить гранаты, которые они бросали обратно, в сторону милиции. Заметив, что тут же стояли бездействующие машины с водометами, я сказал Шляхчицу, что эффективнее было бы использовать их, на что он иронично возразил: «А пусть себе порезвятся, нам такой опыт может пригодиться в будущем. Кроме того, пусть немного попугают стариков, сидящих в этом здании…» Тогда я воспринял эти слова как