– Может, ему больно? – шепнула девушка. – Или пить хочет?

– Смочите губы, посмотрим.

Она сунула ватку под кран, осторожно выжала несколько капельна губы Севастьянова. Тот слабо облизнул губы, но как бы безразлично, пить непросил. Значит, температура не поднимается, это хорошо. Герман вдруг заметил,что девушка, чья рука поддерживала голову раненого, машинально провела языкомпо губам, как бы повторяя его движение.

Герман посмотрел на ее профиль с необыкновенно аккуратнымносом и чуть сдвинутыми бровями. Темно-русые волосы собраны в небрежный мягкийузел. Кое-где выбиваются вьющиеся пряди, но все равно – во всем обликеудивительная чистота, какая-то девчоночья прилежность и аккуратность. И еще вотчто удивительно: она ведет себя в этой безумной ситуации совершенноестественно. Вслед за первыми минутами испуга, негодования, растерянности –тоже совершенно естественными, между прочим! – мгновенно вошла в ситуацию, гдеот нее требуется собранность и четкость, и помогает Герману так, словно нетолько для него, но и для нее тоже уход за раненым – исполнение самого обычногодолга.

– Вы по профессии кто? – спросил он, приподнимаяСевастьянова, чтобы ей было удобнее пропустить бинт под плечом. Кстати, почемутак получилось, что бинтует она, а Герман вроде как ассистирует?

Она покосилась смущенно:

– Ну… я же в этом фонде работаю.

– А в больнице никогда не приходилось?

Вот чего никогда не приходилось ему, так это видеть, чтобылюди так краснели. На ней просто живого места не осталось в какое-то мгновениеока! Но тут же пожар погас, девушка стала просто очень румяной.

– Вообще-то я филолог, русский язык и литература, но вбольнице и правда приходилось работать, – открыто взглянула на Германа. – Выменя не помните?

Глаза у нее были серые, с туманной, зыбкой прозеленью вглубине.

Герман растерянно моргнул. Нет, он совершенно точно невстречал ее прежде. Такое лицо не забудешь. Хотя… чем дольше он на нее смотрит,тем отчетливее кажется, что и впрямь видел где-то.

– Мы… знакомы? – спросил осторожно. Училась на медфакенесколькими курсами младше? Или по Болдино помнит? Или просто по городу? Что жеэто с памятью, а?

– Н-нет, – с запинкой ответила девушка. – Пожалуй, нет.

– Меня зовут Герман Налетов.

– Я знаю, да. А меня – Альбина Богуславская.

Их пальцы столкнулись на узелке, которым Альбина закрепилаповязку раненого. Девушка отдернула руку, отвернулась…

Новые новости: ей известно, как его зовут. Но Герман о нейуж точно впервые слышит, на имена-то у него отличная память!

Альбина вдруг вскинула глаза, и на ее лице появилосьвыражение ужаса.

Герман стремительно обернулся, вскочив, и столкнулсявзглядом со Стольником.

– Ого, какой ниндзя, – хмыкнул тот и перевел глаза нараненого. – Очухался мент? Ну, лады. Эй, Удав, а ну, ползи сюда! – крикнул онкому-то в коридор, и на пороге с ним рядом возник низкорослый человек:волосатый, с узким ртом, губастый и длиннорукий. При этом у него былинеобычайно красивые глаза. При желании его вполне можно было бы назватьволооким, глаза были и впрямь коровьи – большие, карие, влажные. И все-таки вего внешности было что-то отвратительное, как, впрочем, и в этой кличке – Удав.Любимым оружием Назария Мольченко была удавка, которой он владел виртуозно.Накидывал на шею неосторожному таксисту или частнику – и грабил их под страхомсмерти.

Совершенно случайно Герман знал историю ареста Удава.Приключилось это в России – потому он и отбывал наказание не на просторах«ридной нэньки» Украины, а на Нижегородчине.

По приказанию Стольника удав «вполз» в процедурную и, таксказать, свернулся клубком (или что там делают удавы?) на пороге.

– Видишь мента? – спросил Стольник, тыча носком башмака вСевастьянова.

– Бачу, а вже ж, – кивнул Удав.

– Бери его и волоки в какую-нибудь палату. Н-но, тихо! –вскричал Стольник, подавляя слитный порыв Германа и Альбины загородитьСевастьянова и алчное движение пальцев Удава к его горлу. – Ни-ни, ты дажедумать об этом не моги! Он мне живой нужен. Пусть там полежит под охраной – длястраховки. Чтобы доктор знал: его пациент при нас. И стоит рыпнуться – Удав тутже… понимаешь, нет, лепило?

Герман стоял с каменным лицом, хотя это далось ему нелегко.Да… Это же надо: чуть не месяц провел, можно сказать, бок о бок со Стольником ине разглядел матерого волка в обличье старого добродушного пса якобы состоченными клыками. Но каков остер у Стольника глаз! Да уж, он-то видит Германадо донышка!

– Может, поверишь, если дам слово, что буду соблюдатьнейтралитет, скажем так? – спросил Герман, мимоходом удивившись, как легкослетело с его губ пренебрежительное обращение на ты.

Стольник прижмурился в улыбке: он это сразу заметил, мимонего ничего не проходило!

– Ох, лепило, до чего же, до чего хочется мне поверить! Увы,не могу. Береженого бог бережет! Так что ступай, Удав, но гляди, грабли нераспускай. Вертухай этот – наша надежда и опора, просек?

– А вже ж! – снова буркнул Удав и выполз за дверь.

Стольник еще немного покачался с пятки на носок, скользявзглядом от Германа к Альбине и вышел.

Альбина резко, коротко выдохнула: свой страх передСтольником, понял Герман. С болью взглянула на него:

– Может, мне надо было тоже пойти… ну, туда, где раненый? Ябы, наверное, могла чем-то помочь?

– Оставайтесь здесь, – буркнул Герман. – Еще не хватало!

Он ощутил мгновенный приступ ярости, смешанной с отчаянием,при мысли, что Альбина оказалась бы там, за дверью, – одна, среди этих… безвсякой защиты.

«Еще и за нее волноваться!» – подумал почти грубо, убеждаясебя, что дело только в этом, он освобождает себя от лишних волнений, только ивсего. Нет, ну правда – и так хватает!

Герман и Альбина разом подошли к раковине.

– Надо же – вода теплая, – удивилась Альбина, намыливаяруки.

– Здесь котельная во дворе.

– Нет, я просто подумала… мне как-то кажется, что сейчас вседолжно…

Она не договорила, но Герман понял. У него и у самого былотакое чувство, что после случившегося жизнь просто не может идти так, как шлараньше. Все вроде бы должно надвое переломиться, а ведь нет!